Сплоченность

Через час кустарники потонули в вечернем сумраке. Рауберман и Бошкин перешли речку и зашагали по снежной целине. Шли молча. Чем дальше, тем все медленнее и медленнее, потому что пробираться по глубокому снегу было трудно и, кроме того, приходилось все время прислушиваться, присматриваться, выбирать более удобные для ходьбы места.

Петляя за Бошкиным, Рауберман проклинал ту минуту, когда он потерял свою полевую сумку, в которой было все — и документы, и карты, и компас… «И как она выпала из рук? — думал он. — Вероятно, когда перепрыгивал через забор. Жалко… Был бы компас и карта — другое дело… Не шел бы теперь, как слепой, за этим полицейским».

Ветёр безжалостно бил в лицо сухим снегом. Метель крутилась вихрями, лютовала, словно пыталась заморозить их, не выпустить живыми из Калиновщины Бошкин слышал, как комендант тяжело сопел, стонал, беспрестанно ругался, поминая то партизан, то свирепую зиму.

Они трусливо крались по кустам, путались между болотными кочками, стараясь идти подальше от деревень, из которых время от времени долетало до них то пенье петухов, то лай собак. Боясь наткнуться на партизанские стоянки или посты, они всячески сторонились лесов.

Обойдя какую-то небольшую деревушку, Бошкин повернул направо, разыскивая вышку-маяк. Ему хотелось убедиться, правильного ли направления они держатся. Вскоре они нашли этот маяк: он стоял на пригорке посреди поля. Тогда Бошкин впервые за всю дорогу спросил:

— Сколько времени?

Рауберман достал из нагрудного кармана часы, долго всматривался в циферблат.

— Пять. Много прошли? — спросил он охрипшим голосом.

— Двадцать километров. Это место я хорошо знаю. Вот в той деревне стоял когда-то наш гарнизон. Эх, были денечки…

— Не болтайте, — зло оборвал Рауберман. — Пойдем быстрей… скоро утро…

— Мы все равно не дойдем. Где-нибудь в кустах придется дневать.

— Что? Дневать?.. На снегу?.. В такой одежде?.. Замерзнем… Капут…

— Конечно, будет капут. Ведь днем здесь носа нельзя высунуть… Тут самый партизанский центр. Сразу словят.

Соглашаясь мысленно с доводами Бошкина, Рауберман пытался найти какой-то выход. «Что же делать?» Спрашивать совета у полицейского он не хотел, считая это для себя оскорбительным.

— Впереди, в километре отсюда, — проговорил Бошкин, — был дом вдовы одного лесника. Он сгорел еще в начале войны. Вдова живет в землянке… Зайдем туда. Одежду какую-нибудь захватим, да и еды на время дневки…

— Землянка стоит в лесу?

— Нет, поблизости от него, в кустарнике.

— А если партизаны там?

— Пожалуй, не будут в такое время. Землянка небольшая, в ней не повернуться, ночевать в ней негде.

— Хорошо… Пошли.

— Скажем вдове, что мы партизаны. Их же много в такой форме.

— Это есть… наивно… У нас есть… испытанный метод… Ведите быстрей…

Через полчаса они были в кустарнике, возле землянки вдовы лесника. В окошке светился огонек. «Так поздно свет? — удивился Рауберман. — Не партизаны ли здесь?» Он стоял и не знал, что делать: идти к землянке или убегать в кусты. Бошкин тем временем подошел к окошку и, согнувшись, стал внимательно всматриваться. Наконец он вернулся к Рауберману и шепотом проговорил:

— Женщина больная. Лежит на полатях и стонет. Возле нее — девочка лет тринадцати, поит чем-то мать.

Они подошли ближе к входу. Бошкин спустился по обледенелым ступенькам вниз к двери и, нащупав щеколду, постучал.

— Кто там? — послышался голос девочки.

— Свои. Партизаны. Откройте, — проговорил Бошкин.

Стоя под дверью, они слышали, как девочка сказала:

— Мама, кто-то стучит. Говорят — партизаны. Открыть?

— А как же. Кто же, кроме партизан, будет? Может, это Рыгор Константинович, так полечит, — перестав стонать, сказала женщина.

Послышались быстрые шаги девочки, загремела задвижка. Пригибая головы в низких дверях, Бошкин и Рауберман зашли в землянку. Девочка, вскочив к матери на полати, спросила:

— Вы, может, из отряда, где доктором дядя Рыгор?

— У нас Рыгоров много, — неопределенно ответил Бошкин, сев на дубовый чурбан, служивший в землянке табуретом, взглядом он стал шнырять по углам.

— Замолчи, доченька, — сказала женщина и что-то зашептала девочке.

Женщина поглядывала настороженно и сурово. Чувствовалось, что она понимает, кто перед ней. Рауберман некоторое время неподвижно смотрел ей в глаза, а лотом, шагнув к полатям, крикнул:

— Валенки, шуба, хлеб… Бистро дать!

— Нет у меня ничего. Видите, какая бедность, — женщина как-то беспомощно провела рукой перед собой и вздохнула. — Все погибло, и сама вот погибаю от чахотки.

— Фу!.. Зачем хитрость?.. Я не люблю шутки… Давай!

— Так нет же… Где я возьму вам, пан?

— О, швайн!.. Застрелю!.. Ты знаешь, кто мы?

— Знаю. Видела вас когда-то в Калиновке, пан комендант, и вас, — взглянула она на Бошкина, — в волостном гарнизоне…

— Молчать! — воскликнул Рауберман и рукояткой пистолета ударил женщину в грудь. — Ну!

— Не трогайте ее! — закричала девочка и, обхватив мать за голову, прикрыла ее своим телом.

— Успокойся, доченька, успокойся, миленькая, — проговорила женщина и снова что-то зашептала ей на ухо.

— Что вы шепчетесь там? — отозвался с чурбана Бошкин. — Давайте то, что вам говорят.