Спокойный хаос

На том сайте, что я недавно открывал, так и говорилось: охота продолжается, охотник превращается в жертву; и в этом спокойном хаосе один мужичок, одетый в черное, не может добиться от другого мужичка, чтобы тот сказал ему одну вещь, которая по существу значения-то никакого не имеет.

Он слишком уж земной, вот в чем суть.

— Конечно, я все понимаю, но повторяю, рассказ Штайнера никак не связан со всем этим. Можешь считать, что он мне закатил сцену ревности.

— Кроме шуток, — шипит он, резко отвернувшись в сторону. Это первый жест нетерпимости, вырвавшийся у него за все время нашего разговора, при подобных обстоятельствах какой-нибудь тип, вроде Штайнера, давно бы уже проехался по мне на своей «Майбах». Если подумать, то сцена ревности не так уж невероятна, как он считает.

— Я это сказал так, к примеру, — настаиваю я. — Я понимаю, что ты можешь в этом сомневаться, зачем в действительности Штайнер приходил сюда и для меня осталось тайной, поверь мне. На белом свете хватает тайн, и нам нужно просто смириться с ними.

Улыбка Боэссона искажается сарказмом:

— Итак, тайны: Тайна Непорочного зачатия; Святая Троица; Штайнер, который приходит сюда, чтобы рассказать историю…

Енох! Месяц назад здесь попросил меня рассказать какой-нибудь шишке эту замечательную вещь! Боэссон самая крупная шишка над всеми шишками…

— Кстати, — начинаю я, — может быть, переменим тему, и я тебе скажу одну вещь, касающуюся слияния?

— Валяй.

— Я могу говорить с тобой откровенно, по-дружески?

— Ты и есть мой друг, Пьетро. Друзья моих друзей — мои друзья.

Да уж. Жучара ты, лицемерный жучара.

— Видишь ли, ты правильно заметил, — говорю я. — Все верно: начиная с понедельника, все напряжение будет обрушиваться только на тебя одного, а тебе не на кого будет разрядиться. Ведь Штайнер не согласится безропотно выполнять функции вице-президента, это логично, он попытается выбить из-под тебя кресло. Сама структура концерна после слияния создает для этого предпосылки; эта самая структура, извини, что я тебе это говорю, ошибочна.

О боже, как это сказал Енох? Он не говорил структура, а пользовался другим термином…

— Как это ошибочна?

Модель. Он говорил: «Модель».

— Я имею в виду ее модель. Модель, по которой вы ее разработали.

— Да разве можно модели перебирать, когда речь идет о слиянии такого масштаба, как этот.

— Перебрать все модели нельзя, согласен, но одну из двух выбрать можно. Я имею в виду модель власти. Иерархию власти.

— Но эта самая выигрышная модель, Пьетро.

— Теоретически, да, ее можно было бы считать и самой выигрышной моделью, и в этом я нисколько не сомневаюсь; но когда же речь идет о конкретных фигурах, то есть о тебе и Штайнере, все становится как раз наоборот. Только что ты сам мне это доказал.

Я его огорошил, застал врасплох. Люди всегда теряются, когда начинаешь оперировать их же аргументами.

— Ты верующий, и говорят, ревностный католик, да?

— Я не знаю, что обо мне говорят, но я действительно верующий и хожу в церковь.

— Говорят, что ты каждый день ходишь к заутрене. Говорят, что ты молишься. Что свои отпуска ты проводишь в монастырях, предаваясь размышлениям.

— Да, это правда.

— Тогда ты наверняка поймешь то, что я тебе собираюсь рассказать. Видишь ли, и Штайнер тоже связан со своей религией, об этом и его прозвище говорит; он, конечно, не такой ревностный прихожанин, как ты, как раз наоборот. Он принадлежит к иудейской вере, а ты к Католической церкви. Ведь так?

— Да, правда.

— Тогда попробуй представить себе, что объединяются не ваши группы компаний, а ваши вероисповедания. И в таком случае, несмотря на все усилия, прилагаемые для того, чтобы все было на равных, все равно одна будет главенствующей, а другая подчиненной. Это просто неизбежно. Христос либо существует, либо его нет, ведь так? Что ж, если Иудаизм и Христианство сольются, подобно тому, как наша группа сливается с группой Штайнера, Христу — конец. В выбранной вами модели слияния фигура Иисуса Христа просто не предусмотрена.

Он ошеломлен. Все еще улыбается, но его улыбку как бы затемняет гримаса ужаса.

— Потому что выбор пал на модель иудейской веры, Патрик. — Патрик: я его назвал по имени. — Я в этом не очень-то понимаю, но одно я знаю точно, Бог-монада, всевидящий и всемогущий, практикующий напряжение по вертикали со своим народом — это Бог иудеев. Этот бог жесток, невыносим, у него практически отсутствуют средства для амортизации напряжения, которые предусмотрел католицизм, ведь не случайно же это вероисповедование сравнительно молодое, оно более современно…

О, как у меня все получается по-дубовому: мне далеко до Еноха, до его легкости.