Ну вот. Я начинаю ослаблять хватку, потихоньку, потихоньку. Элеонора Симончини испытала удовольствие, которое она никогда уже больше не сможет забыть; и одного этого было бы достаточно, чтобы, удовлетворенная, она вернулась домой — других удовольствий ей уж больше и не надо. Как и следовало ожидать, едва я отрываю зубы от ее шеи, она тут же, будто ей необходимо сбросить с себя оцепенение, в которое ее поверг мой укус, берет инициативу в свои руки и начинает неистово целовать и лизать меня, с остервенением сжимать в объятиях; вдруг ее рука стремительно опускается вниз, ее движение точно, как выпад в каратэ, и через ткань брюк хватает меня за член, — по правде говоря, я всегда высоко ценил этот жест, потому что в самом его бесстыдстве есть и что-то целомудренное, как в отношениях между подростками, это напоминает мне пору семидесятых годов, я вспоминаю Патрицию Пескосолидо, свою первую девушку, наши изнуряющие откровенные ласки при тусклом свете синих и красных ламп в мансарде у Джанни Албонетти, по прозвищу «Футурист», со стенами, покрытыми картонками из-под яиц, под пластинку Брайана Ино, крутившуюся бесконечное количество раз… она сквозь ткань брюк уже наминает мне член, точно так же, как когда-то Патриция, она сжимает его все сильнее и сильнее, будто хочет оторвать и забрать с собой, наконец-то, у меня появилась возможность заняться ее грудями, и я принимаюсь лапать их обеими руками, как мне до одури этого захотелось в ту самую минуту, как я увидел ее позавчера на школьном дворе; но из чувства какой-то романтической, обязывающей меня в данных обстоятельствах симметрии поведения я ласкаю ее грудь снаружи, даже не пытаясь сорвать тонюсенькую ткань, обволакивающую ее. И это очень даже волнующий момент, потому что Элеонора Симончини без лифчика, вот это да, как и Патриция Пескосолидо в шестнадцать лет, неоспоримое доказательство того, что груди-то у нее искусственные, действительно, на ощупь они какие-то не по-человечески эластичные —