Спокойствие

Я заплачу, сказал я хозяйке заведения, потом я ел какое-то рагу в столовой самообслуживания и снова пытался просчитать все варианты, куда можно пойти, но все, от деревенского дома Кремеров до бывших любовниц, казалось мне смешным. Словом, к тому моменту, как рагу из зеленого горошка с фрикадельками подошло к концу, стало абсолютно очевидно, что сейчас я могу пойти только в одном направлении: к Керепеши, чтобы понять, как отныне мы будем жить вместе. Во-первых, потому что повсюду, от Огненной Земли до Камчатки, я везде буду просить “Музыкутеатрикино”, если продавец газет застанет меня врасплох, во-вторых, потому что одно дело уходить из дома с фамильной скрипкой и совсем другое — со сменой чистых трусов.

Возможно, мама права, в случае необходимости человек многое может простить своей письке, но сердечные клапаны гораздо чувствительней клитора, думал я. Когда твое сердце очерствеет, рано или поздно ты перестанешь уважать самого себя, думал я. Ты отлично все понимаешь, каждый раз выходя на сцену и играя чужую роль, ты теряла самоуважение, а в это время человек двести в зрительном зале рыдало от твоей игры, думал я. Только теперь будет круглосуточное представление, думал я. Однажды ты не выдержишь и смоешь грим, думал я. Раз уж ты поставила надгробный памятник собственной живой дочери, что же в тебе тогда осталось человеческого, думал я. Никакие кремы не смогут вернуть тебе человеческий облик, думал я, и уже третий раз обошел кладбище, но ничего не нашел.

Под могильными плитами спали настоящие покойники, те, кто скончался от рака, или от пулевого ранения, или от старости. Земля вам пухом, вечный покой, мертвые слушают, как взмахивают крыльями фазаны, как вздыхают клапаны на каучуковом заводе и как всхлипывают влюбленные гимназистки, а между тем все нарастает какой-то треск, смех и грех. Это кладбищенский сторож разъезжает на велосипеде, у которого проржавела задняя втулка. Господи боже мой, что это еще такое! Здесь вам не бордель! Здесь покоятся сам Эндре Ади, сам Мор Иокаи! Убирайся кувыркаться со своей подружкой на Новое общественное кладбище! — и пока девушка поправляет юбку, парень просит сменить тон — насколько я помню, мы не переходили на “ты”. Пожалуйста, успокойтесь, уважаемый сторож, наверняка Мору Иокаи, или самому Ади нисколько не мешает, что мы тут занимаемся любовью. А заниматься любовью — это совсем не то, что кувыркаться, выбирайте слова. Не ровен час, я тоже буду здесь покоиться, где-нибудь между Эндре Ади и каучуковым заводом, уж я позабочусь в завещании, чтобы блюстители морали типа вас не смели приближаться к моей могиле — бессовестный девичий смех стихает вдали. Блюстители морали, какая наглость. И сторож швыряет на землю велосипед, хватает повалившийся крест и, прыгая прямо по могилам красноармейцев, гонится за ними до самого выхода.

Другой сторож в спортивном костюме ехал на велосипеде по тропинке, прямо на меня, на голове у него был берет, а на шее висел военный бинокль, чтобы можно было отслеживать вандалов, и всяких безнравственных личностей, и тех, кто приходит сюда спать, пока префектура не выделит им какую-нибудь прачечную.

— Возможно, вы забыли, где находитесь, уважаемый товарищ. Здесь не курят, — сказал он.

— Простите, — сказал я и потушил сигарету, хотя видел, что сам он только что курил.

— Я ищу кое-кого, — сказал я.

— Вы не успеете, через десять минут мы закрываем.

— Юдит Веер. Ее похоронили вчера утром, — сказал я.

— Извольте искать завтра. А сейчас будьте добры покинуть кладбище.

— Это моя сестра, — сказал я.

— Одиннадцатый участок, за каучуковым заводом. Только поспешите, в восемь мы выпускаем собак.

Я вернулся, мама, сказал я с порога, но она не ответила. Она все так же лежала на кровати, как и вчера, когда я уходил, только за это время полотенце на ее лице высохло и сморщилось. Со временем вот так же высохло ее тело. Пятнадцать лет небытие опутывало ее своими нитями, словно паук божью коровку, но даже на смертном одре сквозь густую сеть морщин просвечивал изумительной красоты хитиновый панцирь.

Я вернулся, мама, повторил я, затем снял с нее полотенце, думая, что она спит, но она лежала с открытыми глазами, при этом взгляд у нее был отсутствующий. И когда я увидел это опустошенное лицо, то понял, что разговаривать бессмысленно. Я пошел на кухню заварить чай, чуть погодя она пришла, хотя и едва стояла на ногах.

— Где ты был, сынок, — спросила она, как будто первый раз в жизни.

— Не важно, — сказал я.

— Она это заслужила. Пусть сгниет там, в земле, вместе со своими нотами. Пусть сгниет!

— Я устал, — сказал я и встал, чтобы выйти, но она схватила меня за руку.

— Значит, ты поверил? Поверил во всю эту чушь?

— Не важно, — сказал я.

— Нет, важно! Каждая строчка этого письма была грязной ложью!

— Скорей всего, ты права, — сказал я.

— Я никогда никого ни к чему не принуждала!

— Может быть, мама, — сказал я.

— Она была взрослая женщина! Она всегда делала, что хотела! И трахалась, с кем хотела! И я тоже трахаюсь, с кем хочу!

— Я знаю, — сказал я.