Спокойствие

Словом, от безысходности я рассказал ей обо всем, что с нами происходит, в свободной форме, без обращений и прочего, Юдит в любом случае никогда бы не прочитала эти строки. Скорее я писал для тех, кто мог зайти в нашу квартиру и все увидеть собственными глазами. Как-то раз я забыл запереть одну такую историю в ящик стола, вечером, когда я вернулся домой, мама смотрела на меня с презрением. Точь-в-точь как в тот раз, когда она застала меня за чтением последнего откровенного письма Юдит.

— Что это за чушь, сынок, спросила она, а я молчал, ничего вразумительного мне в голову не приходило.

Мы молча стояли в прихожей, у нее был смятый лист бумаги в руке, у меня — ничего, кроме стыда и гордости на душе, и я сказал, это новелла, мама, — потому что творчество было единственной сферой, в которую я не позволял ей вмешиваться. Если нужно, я повешу на дверь хоть двадцать цепочек, если нужно, я буду врать соседям — спасибо, у нас все в порядке, — но ни одна сволочь не посмеет совать свой грязный нос в то, что я пишу на листе формата А4.

— У тебя даже приставки безвкусные, — сказала она.

— Возможно, мама. Тогда зачем ты читаешь, — сказал я. С тех пор я оставлял свои записи на столе, и, пока не появилась Эстер, никто, кроме мамы, не читал их.

Первый раз я сказал, что я писатель, одному полицейскому. Случай приключился пустяковый, это не было ни пятнадцатое марта, ни двадцать третье октября.  [3]Была обычная проверка документов, какие случаются ранней осенью. Добрый вечер, попрошу ваш паспорт, я отдал ему винно-красную книжечку и сообщил свои данные: год рождения, фамилию матери, постоянное место жительства. Потом он стал искать место работы, и выяснилось, что у меня отсутствует место работы. Значит, тунеядец, сказал он и начал писать под копирку протокол, взять на учет общественно опасного тунеядца, а я никак не мог придумать вразумительную отговорку, как в тот раз, когда мама спросила: чтоэтозачушьсынок? И я сказал полицейскому, я писатель, а он спросил, чем я могу это подтвердить, в конце концов, так может сказать любой дурак. До чего же надоело, один писатель, другой художник, третий артист, а между тем документов-то нет. Вы, словно дети малые, нарушаете закон, а потом еще и недовольны, закон во всем виноват. Нет, так не пойдет. Никак не пойдет, уважаемый, ведь что будет, если я сейчас составлю на вас протокол? А я вам скажу, что будет. Тогда вы, уважаемый, с первого числа следующего месяца в качестве подсобного рабочего будете строить поселок Газдагрет. [4]На первый раз прощаю, но, если в ближайшее время вы не начнете исполнять свой гражданский долг и у вас не будет печати “работник интеллектуального труда”, в следующий раз я вам не гарантирую человеческое отношение.

“Уважаемая мама, сегодня я прибыла в Рим”, — писал я, и в спешке надписывал конверт, чтобы к полтретьему успеть к гостинице “Геллерт”, от Юдит уже четвертый месяц не было ни строчки, и наконец нашелся кто-то, кого я мог попросить отправить из-за границы свободной экономической зоны письмо по почте. Ее звали Анетта, она работала в отделе внешней торговли. Анетта считала себя гуманисткой, признавала только серьезные отношения и была убеждена, что, если мужчина охотней говорит о короле Лире, чем о том, где он живет, — это серьезные отношения. “Как жаль, что ты не можешь поехать в Рим вместе со мной, сколько всего интересного мы могли бы повидать”. Представь себе, ночью в Колизее, где когда-то убивали гладиаторов и первых христиан, это был бы такой декаданс — и я бы спал на набивных простынях в стиле Хундертвассера, [5]рассматривал эстампы Ван Гога, привезенные из Голландии, и ждал удобной минуты, когда смогу выскользнуть из кровати, чтобы она ни о чем не догадалась. Она ведь не виновата была в том, что даже после соития в Колизее я чувствовал бы все ту же отчаянную пустоту, как здесь, в доме четыре на проспекте Белы Бартока, на узорчатых простынях в стиле Хундертвассера. Она не виновата в том, что я охотней говорю о короле Лире, чем о том, что я делал вчера после обеда, исключительно потому, что в моей жизни уже есть серьезные отношения:

— Гдетыбыл сынок?

— Я ходил прогуляться, мама.

— В следующий раз хотя бы умойся, прежде чем возвращаться домой. От тебя воняет духами.

— Сожалею, мама.

— Думаю, это какая-нибудь мерзкая потаскушка. Те, кто пользуется такими паршивыми духами, все потаскухи.

— Сейчас ты неправа, мама.

— Ты мне не указывай, права я или нет, лучше смывай с себя запах вагины, прежде чем возвращаться до мой, понял?

— Понял, мама.