Спокойствие

— В издательстве, мама.

— Я не давала согласия.

— Вам и не надо давать согласия, мама.

— Эта сука сделает из тебя подонка, грязного подонка!

— Оставьте Эстер в покое и дайте мне поработать, мама.

— Ты не писатель! Знаешь, кто ты? Ты мясник! Да! Мясник!

— Возможно, мама.

— Ты пишешь свои рассказы чужой кровью!

— Я пишу черными чернилами, мама.

— Это не чернила, это моя кровь!

— Если кровь, то исключительно моя собственная, мама.

— Ты запятнаешь меня!

— Я в жизни никого не запятнал, мама.

— Да, запятнаешь меня моей собственной кровью!

— Молчите, мама!

— Не буду молчать! Убийца! Убийца собственной матери! Запятнаешь!

— Заткнитесь! Заткнитесь и убирайтесь из моей комнаты!

— Ваш чай успел остыть. Могу я предложить вам чай с водкой?

— Лучше с лимоном, — сказал я и внимательно оглядел антикварную мебель, восточные ковры и старинные картины. У нее точно такой же склеп, как у нас, только он не уставлен ворованными декорациями, подумал я и освободил на столе место для рукописи, между жолнайской пепельницей и мессенской чайной чашечкой.

— Думаю, музыка не помешает, — сказала она.

— Музыка — нет, — сказал я.

— Бах?

— Хорошо, — сказал я.

— В тот раз вы ушли немного на взводе.

— У меня был паршивый день.

— Я рада, что это не я обидела вас.

— Вы ничего такого не сказали.

— Ваш чай закипает. Вы правда не хотите ничего туда добавить?

— Нет, — сказал я.

— Кстати, вполне естественно, когда писатель немного на взводе.

— На взводе бывают не только писатели, — сказал я и почувствовал, что начинаю вести себя чуть более развязно, чем нужно в данной ситуации. В конце концов она не виновата, что даже ее запах меня раздражает, думал я. Я тоже многих раздражаю, думал я. Большинство людей раздражает, как я здороваюсь, думал я. Или как я прошу стакан содовой к кофе, думал я.

— Ничего страшного. Талантливому человеку многое простительно.

— Я не считаю, что талант дает человеку право вести себя, как ему вздумается, — сказал я.

— Полагаю, вы немного лукавите.

— Я вполне серьезно, — сказал я.

— Тогда зарежьте себя талантливо.

— Это идея, — сказал я.

— Вы еврей?

— Насколько мне известно, нет, — сказал я ошеломленно, поскольку орать мне это в лицо орали, но спокойно еще никто не спрашивал.

— Я знаю. Я только хотела видеть, какой вы, когда отвлечетесь от своей роли, — сказала она и принесла салфетку, чтобы вытереть с моего пиджака пролитый чай.

— Иногда я очень непосредственно реагирую, — сказал я, мне ужасно хотелось встать и выйти, но я чувствовал, что это будет неприлично, и поэтому положил еще два кубика сахару в остатки чая.

— Именно поэтому вы хороший писатель, — сказала она, затем взяла рукопись, и мы просмотрели текст от начала до конца. Сперва меня раздражало, что она нашла в ней не один десяток ошибок, которые я пропустил, я злился на самого себя, что был не очень внимательным и не убрал повторы, но через какое-то время напряжение спало, словно после несложной операции, которую нет смысла обсуждать с врачами. Эва хотела выбросить два рассказа, я с ней согласился. К третьей чашке чаю я попросил водки, и важные для меня германизмы остались, поскольку без германизмов некоторые пассажи на хрен не нужны, даже если это противоречит законам стилистики, фраза просто потеряет свою энергетику, потом она приготовила какие-то горячие бутерброды, потом я забыл у нее свою перьевую ручку.

— Ну, укусил? — спросила Эстер.

— Ты меня к ней снаряжала. А теперь догадайся, — сказал я.

— Думаешь, я смогу?

— Сейчас я тебя укушу, если не отстанешь.

— Лучше не надо. Я и без тебя истекаю кровью.

— Ты говорила, что они заканчиваются.

— Я тебя обманула. Как раз сегодня хлещет сильнее всего.

— Я запрещу грегорианский календарь. Я хочу, чтобы в месяце было триста шестьдесят пять дней.

— Тебе достаточно подождать двадцать лет. У меня закончится климакс.

— По-моему, ты обманываешь меня. Покажи кровь на простыне, — сказал я, но в следующее мгновение пожалел о сказанном. Ее лицо посерело, словно ее поймали с поличным, затем она молча пошла в ванную, я слышал, как она открывает кран. Я закурил, затем выкурил еще одну. Лучше бы она хлопнула дверью, думал я.

— Я могу войти? — спросил я.

— Конечно, — сказала она. Я вошел, она лежала в ледяной воде, покрытая мурашками. Крохотные пузырьки покрыли ее бедра и затвердевшие лиловые соски. Она смотрела на свое тело, словно на какой-то ненужный предмет, который использовать уже нельзя, а выбросить жалко.

— Иди сюда, — сказал я. Она позволила мне вынуть ее из ванны, я вытер ее и отнес в комнату, но даже под одеялом она дрожала.

— Дай сигарету, — сказала она, я прикурил ей сигарету, но она сломалась у нее в пальцах.

— Ты ведь веришь, что я еще… — сказала она.

— Не верю, — сказал я.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Знаю, — сказал я.

— Тогда почему Бог мучает меня? — сказала она и, вцепившись мне в шею, наконец разрыдалась. — Почему я до сих пор жива? Я не хочу жить! Убейте меня, убейте!