Спокойствие

— Меня это не интересует, сынок, — сказала она и продолжила смотреть мыльную оперу, которую показывали в пятницу вечером. Я молча положил экземпляр, подправленный лезвием, на стол, закрыл дверь и стал подслушивать из прихожей. Через пару минут заскрипели пружины в кресле, и ко вздохам аргентинских или бразильских служанок присоединилось шуршание растревоженных страниц. Потом я услышал, как она листает их одну за другой. Я знал, что сначала она остановится на тридцать четвертой, где начинался рассказ Об истории театрального искусства, ее любимый.

Я налил себе чашку кофе и весь день сочинял, как мне подписать книгу Эстер. После многочисленных черновиков вышло что-то мыльнооперное, потом из всего я оставил только два слова — Моей жене, мне казалось, ее должно это обрадовать. Я купил розу на площади Кальвина и пришел в библиотеку незадолго до закрытия, но одна ее коллега сказала, что она три часа назад ушла с немолодой женщиной с рыжими волосами, а я ответил, спасибо.

Я отправился на Андрашши к Иордан, но там их не было, в животе у меня урчало, я выпил кофе в “Артисте” и съел пирожное. Цветок я отдал официантке, в благодарность за хорошее обслуживание. Она запомнила, что я не кладу в кофе сливок, а пью его с тридцатью миллилитрами содовой. Официантка сказала, что раньше она думала, будто я самый флегматичный мужчина во всем городе. А я сказал, что думал о ней то же самое, разумеется, не то, что вы — мужчина, а то, что прежде вы ставили передо мной заказ, не говоря ни слова, а сейчас оказалось, с вами можно очень славно поболтать. Мы рассмеялись.

Я положил книгу в карман, поскольку в любом случае хотел подарить ее Эстер и пешком пошел на улицу Нап, чтобы у них было время поговорить, если они там. Наверно, никогда в жизни я не испытывал такого ощущения легкости. На Ракоци какая-то шлюшка спросила меня, не хочу ли я перепихнуться, а я сказал, мне мама не разрешает, потом дал ей закурить, и мы разговорились. Оказалась очень милая девочка, врала, что будет промышлять, пока не накопит на домик с садом где-нибудь в районе Векерле, а я врал, что пишу театрально-критические статьи, чистых тысячу платят, если пишу про комедию, и тысячу пять — если пишу про трагедию, но трагедии я не люблю, я хохмач по природе. Я бы еще с удовольствием потрепался, но тут возник сутенер, и девочка попросила, чтобы я поскорее смылся с панели, раз не хочу трахаться.

Эстер бросилась мне на шею и расцеловала. Я был весь в помаде, за все годы я не видел на ней столько краски.

— Дай же сюда, — сказала она и стала рыться в моем кармане, потом я смотрел, как она прыгает на матрас и долистывает книгу до конца, нюхает ее, ощущая запах клея и типографской краски. Затем она увидела надпись Моей жене, которую я забыл вырезать.

— Это предложение? — спросила она, и из-под слоя краски закапали черные слезы.

— Нет, я забыл поставить в конце вопросительный знак, — сказал я, чувствуя, как от стен отделяется терпкий миндальный запах.

— Но я могу надеяться?

— Сначала давай поищем священника, который согласится обвенчать двух неверующих.

— Кажется, я начинаю верить, — сказала она, бросилась мне на шею и зарыдала, но даже ее кожа впитала запах этой женщины.

— Ты рада? — спросил я.

— Ты разве не видишь? Что мне сделать, чтобы ты заметил?

— Например, встать в ванну, чтобы я смыл с тебя всю эту краску, — сказал я.

— Не сейчас. Нам надо спешить.

— Куда? — спросил я.

— К девяти мы идем в ресторан. Ты тоже приведи себя не много в порядок. Представляешь, сегодня в библиотеку пришла редактор твоего издательства и позвала на ужин, — сказала она, снова расцеловала меня, и побежала в ванную, чтобы подправить макияж.

— Ага, — сказал я.

— Она ушла около часа назад. Мы долго разговаривали о тебе.

— Правда? — спросил я и стал смотреть из дверей, как она старается ровно покрасить ногти. У нее не было навыка, лак все время ложился на кожу.

— Кстати, очень милая женщина. Не знаю, отчего она тебе не понравилась.

— Возможно, — сказал я.

— Она считает, ты настоящий гений. Только беспокоится, что ты не говоришь по-английски, без него сейчас никуда. Еще она попросила, чтобы я стояла с плеткой за твоей спиной, потому что лишь в этом случае ты слушаешься.

— Возможно, — сказал я.

— Никаких возможно, она совершенно права. Надо раздобыть отличную плеточку, — сказала Эстер и подула на ногти, чтобы лак высох побыстрее. — Она сказала, не исключено, что тебя скоро издадут по-французски и, может быть, по-немецки.

— Не верится, — сказал я.

— Очень даже верится, только ты не зазнавайся, — сказала она и хотела поцеловать, но вспомнила, что тогда снова смажется помада. — Что мне надеть?

— Ничего, — сказал я.

— Ну не идти же мне в комбинации. Принесешь черное с кружевными рукавами?

— Не принесу, — сказал я.

— Пожалуйста, нам надо спешить. У меня еще липкие ногти.

— Мы никуда не идем, — сказал я и увидел, как у нее каменеет взгляд.

— Она ждет к девяти, — сказала Эстер, и мы неподвижно уставились друг на друга в зеркало.