Сполохи

Он оторвался от окна, окинул взглядом салон, покосился на своего соседа. Тот давно уже уморительно-серьезно посапывал, бросив под ноги дорожный портфель, где были, по всей вероятности, какие-нибудь командировочные бумажки, акты-рекламации, обмылок да электрическая бритва. А ведь в аэропорту был говорлив и суетлив, бегал по начальству, чтоб поменять билет на следующий рейс — следующим рейсом летели две смазливые девчонки, и он все токовал возле них. «Хлебнул, видать, хорек на дорогу лишнего…»

Он вновь прижался лбом к холодному стеклу, стал глядеть на облака, на бедный этот месячишко в фиолетово-пустынных небесах, с грустью и радостью вспоминая о последних своих поездках, сумбурно, с пятого на десятое, и потом тряхнул головой — нет-нет, лучше по порядку, так больше будет радости и больше грусти, торопиться нам некуда, впереди целый час полета. Так как же все было?..

В первый раз он приезжал сюда по делам еще зимой. Зима была гнилая, почти непрестанно дули сырые балтийские ветры, и снег не задерживался даже в лощинах. Но в день его приезда лег желанный мороз, и разопревшая на бульварах прошлогодняя трава стала ломкой, а черные тротуары отозвались веселым звоном под каблуками прохожих. В гостиничное окно с седьмого этажа стали видны ближние и дальние городские постройки, из молочно-серой мглы на розовых парусах вышли Фарный и Бернардинский костелы, высотное административное здание, Старый замок — бывшая резиденция короля Батория. Под светозарным небом угадывался рисунок милых улочек древнего города. Горизонт оказался заставленным фабричными трубами.

И вот тут к нему позвонили — он не успел еще даже освоиться в номере, умыться и поменять сорочку.

— Скажите, пожалуйста, сколько времени? — сказал женский голос.

— Что? — опешил он от неожиданности.

— Сколько времени?..

— А-а… Скоро три.

От него чего-то ожидали там, на другом конце провода. Впрочем, все было ясно как божий день. Но он не хотел ни командировочного кобеляжа, ни невинной трепотни. И без того было тошно.

— Ну, покедова? — спросил он без игривости в голосе. И положил трубку.

Он представил, как позвонившая к нему девчонка перебирает сейчас все известные ей телефоны гостиницы — ведь пришли уже утренние самолеты и московский поезд, — как задает томным голосом глупенький свой вопрос, втайне сердится и надувает губы, пока не сыщет в конце концов часовых дел мастера.

Вероятно, что-то у нее там не получалось, потому что спустя час-полтора в номере снова раздался звонок. Она молчала, молчал и он, зная, кто это звонит.

— Скучно? — сочувственно произнес он наконец, прикуривая сигарету.

— Скучно, — честно призналась она.

— А до вечера еще так далеко?

— Далеко… — вздохнула она, но в ее голосе уловилось вдруг оживление.

— Что же мне, милая, с тобою делать? Нет, видит бог, — нечего.

Он достал сигарету, подошел к окну и стал глядеть, как рабочие ресторана при гостинице разгружали во дворе автофургон с мерзлыми бараньими тушами, а дородная мадам, выйдя с непокрытой головою на крыльцо и придерживая рукою кончики белого халата на высокой груди, пыталась в чем-то объясниться с ними.

Вечером он ужинал в компании местных своих коллег в ресторане. Заказали обильный стол, с хорошим коньяком («О, это настоящая проза!..») и фирменными блюдами, сели в уголке, и все располагало к неторопливому времяпрепровождению. Но огромный этот зал оказался тесным для оркестра, и вскоре он отказался от всяких попыток поддерживать застольный разговор, чтоб вконец не охрипнуть. Слушал вполуха друзей, глядел на танцующих, среди которых, наверное, была и давешняя, стучавшаяся к нему девчонка, лениво пытался угадать ее, что было решительно невозможно да и ни к чему. В танце жили самые современные вызывающие ритмы и сумасшедшая экспрессия, но не было лирики и интимности. Скорее, это была эстрада, стадион. Он слушал друзей и глядел на танцующих, а думал о доме, о дурацких раздорах с женою и знал, что непременно сегодня же позвонит ей, нельзя же заниматься злой чепухою на расстоянии, ниспошлет же когда-нибудь небо раскаянье глупым душам, хотя давал себе зарок не звонить, кануть хотя бы на неделю в безвестность.

— Загрустил ты что-то у нас, — коснулся его руки товарищ. — Станцевал бы, что ли. — И кивнул на зал. — Это нам, старикам… — И развел руками, показывая, что все у них тут в сорок лет позади — и любовь, и молодость, и беспечные интрижки.

Но он пошел в гостиничный холл, где было почтовое отделение, купил талончик на междугородный разговор. А немного погодя распрощался со своими хозяевами, поднялся на лифте в номер и связался по телефону с домом.

Но и полслова теплого не услышал. С милым рай и в шалаше — это было уже не про него.

Включил настольную лампу, погасил верхний свет, сел в мягкое кресло и вдруг почувствовал: будет третий звонок — и он не выдержит. И перед победой, и перед преступлением всегда шли к женщине.

Третьего звонка, конечно же, не последовало…