Спор о Белинском. Ответ критикам

Несмотря на то что одно из своих определений Белинского, как умственной силы, «нищий студент» я сделал в соответственном контексте и взял в кавычки, они не спасли меня от негодующего возгласа Н. Л. Бродского: «И этот упрек был брошен г. Айхенвальдом!» – т. е. выходит, что я в бедности упрекал Белинского в отсутствии денег.

О бедности Белинского укоризненно напоминают мне и гг. Ч.В-ский и П. Н. Сакулин. По поводу моих слов, что наш критик «писал о чем угодно и, кажется, ему было все равно, о какой книге отозваться, хотя бы даже о бумаге», замечает г. В-ский, что это «многописание о вздорных иногда книжонках» сопровождалось для Белинского «муками» и вынуждаемо было «самой обнаженной нуждою».

С моей бессердечной точки зрения, при оценке литературы Белинского, как и всякого другого писателя, никто не обязан считаться с имущественным положением автора; но я не хочу на этом настаивать (и так уже г. Сакулин обвиняет меня в «настоящем издевательстве над страдающим человеком»). Лучше я укажу на то, что, к чести Белинского и в защиту от его защитников, причиной его многописания была вовсе не нужда – причиной была внутренняя потребность. В подтверждение этого можно сослаться на слова самого Белинского: «Вот навязал же черт страстишку. Будь я богаче Ротшильда – не перестану писать не только больших критик, даже рецензий. Как мне ни тяжело, но работаю дюже и без рефлексии – худо ли, хорошо ли, но перо трещит, чернил не успеваю подливать, бумаги исходит гибель. Видно, уж так Бог уродил…» (Письма, II, 29.) И трогательно звучит его уверение, что если бы можно было беспрепятственно печатать свои страницы, то он бы «умер на дести бумаги и, если бы чернила все вышли, отворил бы жилу и писал бы кровью» (там же, II, 192). Предлагая свои литературные услуги Краевскому, он так характеризует себя: «Сотрудник, который в состоянии ежемесячно поставлять около десяти листов оригинального писанья или маранья… я бы желал взять на себя разбор всех книг чисто литературных и даже некоторых других… критика своим чередом, смесь тоже» (там же, I, 311). «Отечественные записки» он готов снабжать «преогромною библиографиею и преизобильною полемикою» (I, 320). «Я уж устал – одних критических статей навалял 10 листов дьявольской печати, кроме рецензий» (II, 94). Герцену он жалуется на себя, что у него «в руке всегда готовые общие места и низенькая манера писать обо всем» (III, 101). Значит, «бедность», как он сам говорит, в нем только «развила энергию бумагомарания и заставила втянуться и погрязнуть по уши в вонючей тине расейской словесности» (II, 245); значит, Белинский сам, сущностью своей писательской организации, пошел навстречу тому, что впоследствии он неоднократно оплакивал, т. е. своей роли в «Отечественных записках»: «Святители! о чем не пишу я ему (Краевскому), каких книг не разбираю! И по части архитектуры (да еще какой: византийской!), и по части медицины… Он сделал из меня враля, шарлатана…» (III, 95). «У Краевского я писал даже об азбуках, песенниках, гадательных книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах о клопах, наконец, о немецких книгах, в которых я не умел перевести даже заглавия; писал об архитектуре, о которой я столько же знаю, сколько об искусстве плести кружева. Он меня сделал не только чернорабочим, водовозною лошадью, но и шарлатаном, который судит о том, в чем не смыслит ни малейшего толку» (III, 280).

* * *

Моих оппонентов, особенно гг. Иванова-Разумника и Бродского, глубоко возмущает, что я «дерзнул» назвать Белинского «Виссарион Отступник», что, по-моему, он «хронически и без явной трагедии» менял свои убеждения.

Эту мысль мою г. Иванов-Разумник считает «поистине невероятной», взволнованно говорит о ней, – а г. Бродский даже недоумевает: «Как поднялась рука написать эти ужасные строки! Как не дрогнуло сердце!»

Я без всякой иронии заявляю, что волнение моих критиков для меня понятно и симпатично. Но что же мне делать, когда я читаю у Белинского такие строки: «Я и теперь почти каждый день рассчитываюсь с каким-нибудь своим прежним убеждением и постукиваю его, а прежде так у меня что ни день, то новое убеждение. Вот уж не в моей натуре засесть в какое-нибудь узенькое определеньице и блаженствовать в нем»? (Письма, I, 334.) Как же мне не говорить об отступничестве, когда Белинский пишет Герцену: «И как хорошо, что мои статьи печатались без имени и я в новом журнале всегда могу отпереться от того, что говорил встарь, если б меня стали уличать!» (III, 110.) Как же быть, если Белинский изо всех своих прав «с особенным остервенением» настаивает на своем «праве ошибаться» (III, 332), если «соврать» ему «нипочем» и одно может его «привести в дисгармонию – это если он „холодно соврал“»? (I, 221.) Где же «явная трагедия», когда, например, начиная с «Литературных мечтаний», Белинский твердит, что Пушкин 1830 годом кончился, «обмер или умер», а впоследствии, как ни в чем не бывало, спокойно пишет: «Как смешны и жалки были беспокойства добрых людей о падении поэта»?