Спорим, тебе понравится? (СИ)

— Ещё раз забудешь стихотворение, и я тебя заставлю его съесть, Вера. Чтобы знала. Чтобы стыдно было. Чтобы ты отмылась от греха своего. Поняла меня? — и каждое её слово сказано спокойно и взвешенно, со страшным равнодушием, которое рвёт мне сердце.

— Да, — вновь соглашаюсь я с каждым её словом, предпочитая уже, наконец-то, остаться одной.

Но мама и этого мне не позволяет. Она ставит стул рядом со мной, суёт в руки святое писание и полчаса слушает, как я вслух его читаю, глотая слёзы от почти невыносимой боли. И да, как бы абсурдно это ни звучало, но сегодня мне ещё приходится не так уж тяжело. А вот завтра и всю оставшуюся неделю я буду форменно подыхать, потому что после сегодняшней пытки послевкусие в коленях будет настолько мучительным, что покажется — нет ничего хуже в этом мире, чем подобное наказание.

Стоять.

Терпеть.

Молиться.

И просить прощения за то, что просто забыл несколько слов стихотворения.

Глава 11.1

Вероника

После такой своеобразной епитимьи я половину ночи не могу заснуть. Наревелась, устала, вконец выбилась из сил, но от обиды и яркого чувства неправильности и несправедливости ухватить сон за хвост не выходит. Он только жалит тебя, толкает в мрачную, поверхностную дрему, которая ещё сильнее расшатывает и без того истерзанные нервы.

Утро встречает меня неприветливо, бьёт кувалдой по мозгам и заставляет морщиться от слишком яркого солнечного света, заглядывающего в окна. Но я стараюсь крепиться. И потом, когда выхожу на завтрак, но со мной демонстративно никто не разговаривает.

И, мне кажется, что я попала в петлю времени. Вернулась в прошлое. Потому что всё это уже было в моей жизни. Игнор. Хмурые и обвинительные взгляды. Холод.

— Мама, — не выдерживаю я всей этой чересчур жуткой для меня отстранённости и пытаюсь накрыть своей ладонью её запястье.

Но безуспешно.

Родительница только предупреждающе поднимает руку вверх, призывая меня к молчанию, а затем кивком головы приказывает покинуть кухню. И я, без возражений делаю, как она велит, а потом, по дороге до школы, видя её силуэт на противоположной стороне улице, плачу, потому что ревную.

Я ревную свою маму к богу. К вере. Так как прекрасно осознаю, что их она любит сильнее, чем меня.

Как там говорят? Понедельник — день тяжёлый? Так вот, кажется, что вся моя жизнь была беспросветной чёрной полосой.

Первые три урока прошли будто бы мимо меня. Я ничего не слышала и не видела из-за своей обиды. На вопросы Дины Шевченко отвечала односложно, у доски выдавала материал монотонно и вяло, и вообще мечтала поскорее добраться домой. А там уж лечь на кровать, прикладывая к ноющим коленям два замороженных куска мяса из морозилки.

И наконец-то блаженно выдохнуть.

Но понедельник был бы понедельником, если бы не выдал мне очередную порцию дерьма под роспись. Большая перемена. Я словно сомнамбула курсирую в сторону столовой. Там брожу между лотками с едой по навигатору, не в силах понять хочу ли есть вообще. Понимаю, что нет и киваю сама себе, планирую покинуть помещение, несолоно хлебавши.

Разворачиваюсь и тут же со всей дури врезаюсь в кого-то, а через секунду слышу истошный вопль.

— Ах, ты тварь!

Поднимаю глаза и в ужасе взираю на темноволосую девчонку, которая в гневе смотрит на пятно от лимонада, расползающееся на её белоснежной блузке. И её пухлые, выкрашенные в алую помаду губы кривятся так, что я без дополнительных объяснений понимаю, что катастрофически вляпалась в очередные неприятности.

— Какого хрена? — рычит девушка и к ней тут же подбегают её подружки, недобро зыркая в мою сторону.

— Марта, что с тобой?

— Марта, ты в порядке?

— Что эта дура тебе сделала? — наперебой крутятся они вокруг первой красавицы школы.

— Прости, пожалуйста, — подаюсь я к ней и умоляюще пытаюсь заглянуть в её глаза.

— Заткнись! — рявкает потерпевшая, и её красивое лицо перекашивается от бешенства.

Я оглядываюсь по сторонам и вижу, как многие уже принялись снимать нас на камеры своих смартфонов. А ещё смеяться. И смотреть на меня с жалостью и отвращением.

— Ты испортила мне блузку, грёбаная ты клуша! — оттягивает Марта на своей пышной груди мокрую и липкую ткань.

— Как я могу исправить это? — шепчу я взволнованно и снова чуть не плачу, действительно чувствуя себя никчёмной ветошью.

— Как? — неприятно и глумливо смеётся девушка. — Никак, дрянь! Ты теперь в моём личном чёрном списке! А теперь пошла на хрен отсюда! И чтобы обходила меня по широкой дуге, мерзкая шавка.

Я срываюсь с места и бегу, не разбирая дороги, глотая слёзы и почти задыхаясь от паники. Коридор за коридором, пытаясь буквально убежать от своих проблем.

Но где я, а где удача, верно?

Я снова врезаюсь в кого-то, похожего на бетонную стену, а потом чувствую, что рецепторы поспешно забиваются ароматом бергамота, мха и горького апельсина.

— Ника, — шепчет слишком знакомый хрипловатый голос, — что случилось? Почему ты плачешь?

Длинные пальцы Ярослава Басова цепляют мой подбородок и заставляют столкнуться с его тёмными глазами, которые будто бы заглядывают в мою душу.