Спорим, тебе понравится? (СИ)

— Я могу тебе помочь? — подаётся ближе, отирает солёные дорожки с горящих щёк, продолжая гипнотизировать меня голосом Каа, пытаясь казаться участливым. Другом.

— Нет, — качаю головой, а в следующее мгновение начинаю дышать чаще, так как чувствую, как его подушечки пальцев нежно и неторопливо крадутся по моей руке от локтевого сгиба и до запястья. А там уже путаются в моей ладони.

— Тебя кто-то обидел?

— Нет, — отрицательно трясу головой.

— Ты только скажи, и я всех разнесу за тебя. Любого. Каждого…

— Не надо, — прикусываю губу и пытаюсь отстраниться от парня, — я справлюсь сама.

— Что ж… как скажешь.

Всего на секунду он стискивает меня в объятиях, а затем отпускает и отступает от меня на два шага назад. И только сейчас я вижу, что за его спиной, на лавочке сидит Рафаэль Аммо.

Смотрит на нас.

И улыбается, качая головой.

Нервно сглатываю. А затем срываюсь с места. И снова бегу!

Молясь, чтобы никто не увидел меня вместе с этими популярными парнями. Потому что это бы мне сулило только ещё большие проблемы…

Глава 12 — Дура

Вероника

Два дня в нашем доме стоит почти полная тишина, нарушаемая только нестройным шумом телевизионных передач, да тихими разговорами между бабушкой и мамой.

Со мной упорно никто не общается. Только отрывисто раздают приказы, да смотрят волком.

Я в опале. Я всех подвела.

Обижает ли меня такое отношение? Конечно, да. Ведь я живой человек и хотела бы, чтобы меня воспринимали не как чью-то собственность, которой можно повелевать, а как полноценную личность. Любили не за что-то, а вопреки — потому что я вроде как родной человек. И понимали, потому что я не робот и могу иногда совершать ошибки. Но и жалость мне не нужна, ибо есть в этом всём и другая сторона медали.

Что меня не убивает, то делает сильнее.

И сейчас, по сути своей, ничего нового не происходит — я просто вновь вернулась в прошлое. И да, ситуацию я изменить не могу, хотя это не значит, что я не пыталась. О нет! Много раз, но невозможно стать нужной и любимой насильно. Но зато реально изменить своё отношение к ситуации и просто принять реалии такими, какими они есть.

И нет, это не значит, что я стану любить маму и бабушку меньше. Или думать, что это я какая-то не такая, что они меня не любят так, как мне того хочется. Нет. Просто вот мои исходные данные и ныть — это не выход.

На этом всё.

Правда, сегодня я чувствую, что опять получу по шапке. Ибо вчера в своих переживаниях я ушла в себя слишком глубоко, а потому допустила в контрольной по алгебре пару глупых ошибок и за это схлопотала тройку — очередной смертный грех для моей мамы. Накануне мать в мой дневник не полезла, а вот утром всё-таки разведала, как обстоят дела с точными науками у её дочери и ужаснулась.

Ну и вот. Сижу я теперь на кухне и слушаю очередной разнос о том, какая я разэтакая, не помолилась богу, не попросила у него помощи и вообще всё сделала не так, а теперь ей придётся красней оттого, что её единственный ребёнок оказался недалёким троечником.

А тут ещё и бабуля подключилась нагнетать.

— Ох, Алечка, говорила тебе, что ты слишком мягка с ней. Вспомни, чему наш протоиерей учил. Вот вспомни!

— И чему же? — нахмурилась мать.

— В воспитании ребёнка не только можно, но и нужно использовать ремень. Обязательно! Дети — это домашние боги, всё равно что идолы — жестокие и бесчеловечные. А ты с девчонки ещё и пылинки сдувать удумала, поклоняешься ей, комнату отдельную выделила по её душу. Вот Верка и распустилась. А теперь попробуй свергни это ложное божество. Вконец ведь распоясалась — учиться не хочет. Перестань над ней трястись и всыпь ремнём хорошенько, а нет — так увидишь, что со временем она лишь наказанием твоим станет. Ты должна через силу заставлять её трудиться и верить в господа нашего, иначе в старости твоей она станет не опорой тебе, а проклятием. Наказывать надо! Ремнём и как следует! А нет, так она вырастет, и сама тебя за всё накажет, помяни моё слово…

— Она на горохе стоит и молится каждый вечер, — отмахнулась мать, и я облегчённо выдохнула, хотя до этого сидела, ни жива ни мертва.

— Так это ж разве наказание? — фыркнула бабушка и зыркнула на меня максимально сурово.

— «Наказ» в переводе со славянского — учить. Вот я и учу её уму-разуму, но устно.

— Так только взрослый поймёт, а дети — это зверёныши. И наша задача сделать из них людей. Поэтому — ремень!

— Ты ж меня в детстве не била, — всё ещё сопротивлялась мать такому виду «воспитания».

— И посмотри, что из этого вышло, — ткнула в меня бабка, развернулась и вышла с кухни, недовольно бормоча себе под нос «господи, прости, господи, помилуй».

С её уходом в комнате воцарилась тишина. Трескучая, неприятная и выматывающая. А я боялась взгляд поднять на маму, рискуя увидеть в её глазах стальную решимость и согласие с теми мерами, которые предлагала принять бабушка.

И настолько меня это ожидание прибило и размазало, что я не вытерпела и сложила руки в умоляющем жесте на груди, а затем всё-таки нерешительно глянула на свою родительницу.

— Мама, — сглотнула я вязкую от страха слюну, — не бей меня, пожалуйста.