Спортивный журналист

И все-таки что-то я отыграл, какую-то норовившую разразиться трагедию отвратил. Хоть и не ведаю какую, потому что зло еще заполняет комнату почти до потолка. Ливанка, которую я знал по Беркширскому колледжу, ни за что не позволила бы такому случиться, как бы я ее ни провоцировал, потому что получила закалку, пожив среди бесстрастных мусульман. И Экс не позволила бы, хоть и по другим, более приятным причинам (она всегда ожидала от жизни большего). А Викки надеяться умеет, но не очень хорошо, и потому ее вечно подстерегают разочарования.

Ну что же, и худшее из примирений с женщиной лучше, чем самое распрекрасное с самим собой.

– В сумке нет ничего, что стоило бы красть или хотя бы искать, – устало сообщает Викки и выпячивает губы, глядя на «Le Sac» с таким выражением, точно это выброшенный морем на берег обломок затонувшего многие годы назад судна. – Деньги, – апатично продолжает она, – я спрятала в особом месте. То есть секрет у меня все-таки есть, но только один. Ты бы их ни за что не нашел.

Я так хочу обнять ее колени, ясно, впрочем, что руки сейчас распускать не время. Малейшее неверное движение – и мне придется звонить по телефону, подыскивая для себя номер на другом этаже, а то и в «Шератоне», – стоит он в четырех холодных, пустынных кварталах отсюда, а куртки, чтобы защититься от пронырливой канадской сырости, у меня нет.

Викки окидывает взглядом стеклянный столик, на котором лежит рядом с пачкой сигарет ее раскрытый бумажник. Из бумажника торчит снимок ухмыляющегося безмозглого Эверетта (и возможно, отличить мое безрадостное, серьезное лицо от его физиономии сейчас трудновато).

– На самом деле я верю только шести людям на свете, – смягчившимся голосом сообщает Викки, глядя на рыло Эверетта. – Я думала, ты можешь стать одним из них. Важным для меня. Но наверное, у тебя и так уже слишком много подруг. Возможно, для кого-то из них ты – единственный.

– В этом ты можешь и ошибаться. Я еще способен понять, кто мне нужнее всех.

Викки недоверчиво смотрит мне в лицо.

– Для меня очень важны глаза, понимаешь? Это окна в душу человека. И твои… Я думала, что мне удалось разглядеть в них твою душу. Но сейчас… – Она недоверчиво покачивает головой.

– Что ты в них видишь сейчас?

Выслушивать ее ответ мне не хочется. Я этого вопроса даже миссис Миллер никогда не задавал, да она и сама не стала бы распространяться на такую тему. В конце концов, нас же интересует не правда, только возможности. Знать слишком много правды – это может и оказаться похуже смерти, и продлиться дольше, чем она.

– Не знаю, – говорит Викки тонким, чуть слышным голосом, и я понимаю, что лучше мне эту тему оставить, не то она может решить, что знает. – Почему тебя так заинтересовал мой сводный брат?

– Первый раз о нем слышу, – отвечаю я.

Викки снимает со стола бумажник, поднимает снимок так, что я оказываюсь лицом к лицу со смуглым хлыщом.

– Это он, – говорит она. – Бедняжка.

Как много непредвиденного в жизни. Сотни личного характера объяснений и оправданий рвутся из моего горла наружу, приходится натужно сглатывать, чтобы удерживать их. Хотя сказать мне, разумеется, нечего. Как и все ненужные извинения, эти станут лишь пустой тратой времени. Однако я чувствую, как на меня налетает вихрем дремотность, давно знакомое потрясение вдруг пропитывает мое восприятие всего, что я вижу и слышу. Ко мне возвращается ироничность. И мне представляется, что, если я попытаюсь что-то сказать, губы мои зашевелятся, но не издам я ни звука. Что и перепугает обоих нас до смерти. Почему, господи боже, невозможно позволить неведенью оставаться неведеньем?

– Бедный мальчик давно уже умер и отправился на небеса, – говорит Викки. Потом поворачивает снимок к себе, оценивающе вглядывается в него. – Погиб в Форт-Силле, Оклахома. Сбит армейским грузовиком. Он – сын папиной жены. Был сыном. Бернард Твилл. Бенни Твилл.

Она с хлопком закрывает бумажник, опускает на стол.

– Я его почти и не знала. Когда он погиб, Линетт дала мне его фотографию, помещавшуюся в бумажник. Не понимаю, как получилось, что я храню ее до сих пор. – Теперь она смотрит на меня ласково. – Я не спятила. Просто у женщин странные отношения с их кошельками, сумочками.

– Я, пожалуй, вернусь в постель, – произношу я голосом, уже и на шепот почти не похожим.

– Будь счастлив как можно дольше, а все остальное к чертям. Хороший девиз, правда?

– Правда. Отличный, – говорю я, забираясь на большую холодную кровать. – Прости меня за эту историю.