Спрингфилд [СИ]

Тольятти молодой парень, которому сильно по жизни не повезло. Ему немного за тридцать, что сущий пустяк. Как и Лос-Анджелес, он был задуман городом мечты с широкими трассами, заводами и умно построенными кварталами. Сейчас его бетонные руки упираются в море, они крошатся и уплывают в турбины вместе с мусором, рыбами и гандонами. И железнодорожная ветка тут тупиковая. Такое вот тупиковое место — Тольятти. «Живи быстро, умри молодым» здесь застыло в железобетоне.

— Тут остались одни психи, — говорил Бивис.

— Сам ебанутый, — отвечал Баттхед и изображал эпилепсию.

До великого одичания, когда город был богатым и сильным, местные часто тусили на пляже. Они валялись на берегу, вдыхая запах пива, кукурузы и моря. Но Бивис и Баттхед тогда были маленькими и ничего не помнят.

Недавно в их доме отключили питьевую воду и дали техническую. Бивис кипятил ее в кастрюле, она воняла канализацией, но в ней можно было заваривать чай и запах не чувствовался. Он заваривал кастрюлю чая и половником разливал по стаканам, как в школьной столовой. Ему казалась, что так чай вкуснее. Сырая вода была желтая, а нормальную отключили, потому что у дома долги. И у города долги. И все уезжают в какую-то другую жизнь и бросают квартиры, потому что время великих строек прошло и живите вы как хотите. Но тут все еще есть Бивис и Баттхед. Они гоняют по трассе на скейтах, а потом скучают, как в фильмах Ван Сента, под трескучие ЛЭПы, колу и сигареты, и все становится лучше, пока не вернешься домой.

За домом есть пустырь. Дикая прерия русского Среднего Запада, о которой еще Татищев писал «дикое поле», стелится на километры и перемежается лесом. Там только несколько новостроек, в которых люди не прижились, за ними кладбище и огромная степь. Бивис долго сидел в этой вековой плеши, как одинокий ковбой, и чувствовал, как трава под ним становится старше.