Спросить Гришу

У них не было детей. Некоторые считают, что это было еще одной, дополнительной, так сказать, «скрепой» их брака. Мол, ничто не отвлекало друг от друга. Неправда. Это была общая боль. Хотя она, конечно, тоже объединяет…

Марта-Коренева стала на время как бы их дочка.

Всё, к чему прикасался Григорий Горин, становилось предметом искусства. Его особой, трагикомической литературы. Рассматривая свою последнюю кардиограмму, он сказал: «Один зубец мне особенно удался». Так мог бы сказать Мюнхгаузен, если бы в его время знали способы измерения работы сердца. О любви, жизни и смерти мудрого комедиографа Горина можно, конечно, написать книжку. И ее, конечно, напишут. Но лично я бы не стала. Потому что он сам все это давно описал в своей лучшей пьесе. В которой придумал одну главную штуку (повторенную, вернее, проверенную на «Формуле любви», «Свифте», «Тиле», «Шуте Балакиреве») – что смерти нет.

Горин как Уленшпигель

В 1973 году Марк Захаров был назначен главным режиссером в Московский театр имени Ленинского комсомола. И стал искать пьесу, которая, по его словам, не напоминала бы ему об этом страшном названии. Причем задачу Марк Анатольевич поставил перед собой и коллегами довольно исключительную: желательно мюзикл, по-настоящему веселый, по возможности феерический, «с глубокой идейной первоосновой». Ну, типа – шансонетка-профессор.

К счастью, в момент, когда остро встал вопрос «а не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира», в гости пришел режиссер Анатолий Силин и в своей безапелляционной манере указал: ставить надо «Тиля Уленшпигеля»!

С этой богатой идеей Захаров помчался к Горину, который жил по соседству с театром и уже, можно сказать, прославился двумя пьесами, написанными в соавторстве с Аркадием Аркановым – «Свадьбой на всю Европу» (следом за Николаем Акимовым поставленной в 82-х (!) театрах страны) и режиссерским дебютом Миронова и Ширвиндта «Маленькие комедии большого дома». Захаров и сам работал какое-то время в «Сатире» и ставил «Банкет» Горина и Арканова. Спектакль выдержал чертову дюжину представлений, тут-то его и запретили. «92 упоминания употребления алкоголя!» - написал на полях рукописи проснувшийся цензор.

В общем, режиссер с драматургом дружили.

Говорил Марк Захаров и тогда веско и неторопливо. А Горин пузырился, но схватывал налету. Режиссер еще только подходил к главному: как потрясающе мог бы взорвать Уленшпигель, борец, острослов, романтик, любовник, любимец народа – идиотское болото нашей жизни сегодня, - а Горин уже заправил в машинку лист и настучал: «Страсти по Тилю. Комедия в 2-х частях». («Страсти» потом по требованию цензуры убрали, что и правильно. Страсти – штука сакральная, к живому Зеркалу жизни отношения не имеет.)

Начиналась настоящая авантюра. Любовь Павловна вспоминала, какими безумными были эти месяцы работы над «Тилем». Гриша, дымясь, шарашил в день страниц по десять, забывая есть и спать. Курьер выхватывал из машинки горячие листки с очередной картиной и уносился в театр. Пьеса только писалась, а театр уже репетировал.

В этом было упоение какой-то детской игры – все можно! Но Горин уже становился жестким профи: садясь за работу, он имел в своей «а идише копф» четкую структуру пьесы. Законами драматургии Горин овладел очень быстро. Но дело тут не только – и не столько в мастерском умении выстроить интригу. Это умеет любой крепкий драмодел. У Горина к его 33-м годам открылся какой-то третий театральный глаз. Он, как Чехов и Булгаков, был, несомненно, человеком театра. «Это мой мир!» - восклицает Максудов, едва переступив театральный порог. Это был их мир – доктора Чехова, доктора Булгакова, доктора Горина. И эти совпадения, подозреваю, не случайны. Мне нравится мысль Александра Галина: как врачи они понимали соматическую патологию, а как писатели – патологии душевные, личностные. Все трое были диагностами: времени, общества, героя. Может быть, это и создавало такую гремучую смесь приподнятой театральной условности с роскошным богатством достоверных характеров.

Не знаю, как объяснить магическое обаяние талантливой пьесы и талантливого спектакля. Это как будто в кулисах кто-то все подкручивает и подкручивает колки, пока струны между сценой и залом не начинают звенеть от легкого сквознячка. Это возможно, когда все - автор, режиссер, артисты и все остальные участники действия объединены какой-то общей кровеносной системой и являются частью этой общей театральной природы – капризной и неуловимой…

И все равно это ничего не объясняет. Как невозможно объяснить удачу.

Удачливость, везение Горина выразилось и в его буквально судьбоносной встрече с Захаровым. Они на счастье нашли друг друга – люди с одинаковой природой юмора, до безумия влюбленные в театр, пропитанные им, смельчаки и авантюристы, способные затеять любую игру, пуститься в любое приключение. Особенно по молодости.