Спустя десять счастливых лет

«Только у вашей семьи может быть собака, которая не любит гулять», – говорит Олли, когда Одри останавливается посреди тротуара и отказывается двигаться с места.

Олли любил эту псину, но стоило ей оказаться чуть ближе, он отступал назад со словами, что ни у кого во всей Англии не воняет из пасти столь жутко. А я, посмеиваясь, спрашивала почему только в Англии.

– Ну давай, милая, – уговариваю я Одри и тяну за поводок. Она неохотно трогается с места.

Джанет живет в паре минут ходьбы от моих родителей, в небольшом домике у извилистой и узкой дороги под названием Уайтшут-лейн. Когда я была маленькая, Джанет часто приходила к нам на Рождество. Семьи у нее здесь нет – муж умер, а сестра живет за границей. Наверное, Джанет было лет шестьдесят, когда она впервые пошла с нами в церковь петь рождественские песни. На ней было красивое пальто, меховая шаль и шляпа с изящным пером. Пиппа считала, что Джанет лишняя на нашем семейном празднике. Помню, как однажды расстроилась сестра, что в пудинге именно Джанет попалась очередная серебряная монетка, завернутая в фольгу. А мне вот нравилось, когда она у нас гостила. В комнате становилось светлее, когда Джанет прибывала с подарками и коробками печенья. Она дарила мне альбомы для рисования с красками и всегда хотела посмотреть на мои работы.

– У тебя дар, Ребекка, – говорила она.

Джанет разводила собак, поэтому я часто приходила к ней, когда рождались щенки. Пиппа же предпочитала кошек.

Мама говорит, что у Джанет началась макулодистрофия, что с где-то семидесяти лет она начала терять зрение. Сейчас ей восемьдесят четыре.

Стучу в дверь. Тут же лает собака. Я жду. И жду…

– Разрази меня гром! – восклицает Джанет.

Она одета в красно-желтую твидовую юбку чуть ниже колен и длинную голубую кофту с глубокими карманами поверх кремовой шелковой блузы. Однако я уверена, что Тринни и Сюзанна найдут что сказать про ее коричневые тапочки из овчины, которые довершают образ.

– Проходи, проходи!

К Одри, размахивая хвостом, подбегает цвергшнауцер, но тут же нарывается на рычание.

– Одри! Веди себя прилично!

«Одри-Вонючка позорит всю семью!» – снова смешит меня Олли.

Джанет ведет меня по коридору мимо развешанных по стенам наград, собачьих медалей и портретов собак. Фоном гремит «Реквием» Моцарта.

– Таким был Джексминс Клаудиус Максимус. – Джанет указывает белой тростью на картину над камином, где изображен ризеншнауцер. Из-за бородки и обвисших усов он больше похож на аристократа, чем на пса.

Джанет на ощупь касается кнопки проигрывателя и выключает Моцарта. Рядом лежит страничка из газеты.

– О! Ты наверняка знаешь! – вдруг восклицает Джанет, просматривая кроссворд при помощи увеличительного стекла. – Исполнительница песен «Покер фейс» и «Папарацци», два слова по четыре буквы, первая «эл».

– Леди Гага.

– Хм-м-м? – Джанет вскидывает подбородок.

– Гага. Г-а-г-а. Ну, как гуси-гуси, га-га-га. Сумасшедшая, – корчу я рожицу.

– Леди Гага… – Джанет аккуратно вписывает буквы в клеточки. – Какое чудесное имя! Вот бы с ней познакомиться.

Сунув запеканку в холодильник, я следую за Джанет в гостиную. Здесь все больше похоже на музей. На резном столике стоит телефон с крупными цифрами, рядом с фотографией в рамочке, где пара вышла из церкви и идет дальше. Присмотревшись, я различаю лицо девушки в длинном белом платье с отороченными мехом рукавами и откинутой вуалью. Это Джанет. Темные волосы едва достают до плеч. Она неотразима. Ее спутник намного старше.

– Грегори, – говорит она, понимая, которую фотографию я изучаю. – Были женаты двенадцать лет.

– Каким он был? – спрашиваю я, вдруг осознав, как мало знаю про Джанет и ее прошлое.

– Святым, – смеется она. – Ведь ему приходилось терпеть меня. Во время Второй мировой он служил в Колдстримской гвардии. Хотя никогда мне об этом не рассказывал. Храбрый был человек. Мы жили в Кембридже, когда поженились. Он преподавал историю, больше всего на свете любил читать. А еще он писал очаровательные письма. Наверное, в гробу там вертится из-за всех этих фейсбуков и тветтеров.

– Твиттеров, – поправляю я с улыбкой.

Джанет переводит взгляд на меня.

– Так, а теперь расскажи-ка, как сама поживаешь.

Ну почему, когда этот вопрос задают с таким сожалением в голосе, мне хочется плакать?

Она крутит сапфировое кольцо на костлявом пальце, изуродованном артритом, и терпеливо ждет, понимая, что я пытаюсь сдержаться. Обходится без «время все лечит».

«Мы не плачем и не ноем, а собираемся с силами и продолжаем», – как наяву слышу ответ мамы, когда я в детстве спрашивала, почему на летних каникулах она всегда с Пиппой.

– Тяжело, да? – выручает меня Джанет. – Тому, кто остался.

За чашечкой чая я вдруг начинаю рассказывать Джанет про решение вернуться домой.

– В Лондоне я не могла поверить в его смерть. Хотела ходить на работу, держать мысли в узде, не вспоминать про Олли. Рассчитывала, что на работе мне будет куда лучше, чем погрязнуть в жалости к самой себе дома, но дело в том, что… – Я колеблюсь, не зная, как выразиться.

– Скорбь все равно берет свое.