Спустя пять лет

Папа был политик и дипломат; было логично, что он расставлял приоритеты рационально и жертвовал и собственными чувствами там, где полагал нужным; но Лее почему-то было обиднее и больнее, чем от нотаций мамы.

Из этой обиды и боли родилось чувство глубокого протеста: раньше Лее хотелось радовать родителей и быть достойной представительницей их семьи, а теперь, напротив, ей хотелось перестать быть частью этой этикетной холодности, пекущейся лишь о чувстве собственного достоинства.

Лея стала манкировать своими обязанностями и отказываться участвовать в официальных мероприятиях; к её большому удивлению, мама пошла ей в этом навстречу и позволила отойти от активной светской жизни.

Уединившись в своих покоях, Лея совсем ушла в себя, и только писала Нею бесконечные письма – которые хранила в своём столе за неимением идей, как их отправить так, чтобы внутренняя разведка не перехватила.

На второй год разлуки такой образ жизни стал ей совсем невыносим и ненавистен, и она стала потихоньку возвращаться к делам семьи.

Первое время балы, приёмы, благотворительные мероприятия весьма её развлекали – и она даже перенадела крестик Нея на нормальную цепочку, чтобы выглядеть на них сообразно своему статусу. Верёвочку, впрочем, она трепетно спрятала в свою шкатулку с заветными памятными вещицами.

Третий год ознаменовался празднованием её совершеннолетия. Лея чрезвычайно боялась, что после этой даты родители перейдут в активное наступление и станут искать ей «подходящего» жениха – но ни через месяц, ни через два, ни через полгода ничего подобного не случилось.

Это произвело на Лею столь благоприятное впечатление, что она даже снова стала общаться с отцом тепло; тот, обрадованный такой переменой, обращался с нею как с фарфоровой и всячески стремился порадовать чем-то.

Впрочем, узнавать, что будет, если она опять попросит его передать Нею письмо, ей не хотелось.

Да и писала она эти письма уже совсем не так часто – раз в месяц, пожалуй.

На четвёртый год она совсем перестала эти письма писать: её чрезвычайно увлекло предприятие, организованное золовкой сестры. Эта юная леди, обладающая большой энергией, повадилась организовывать музыкально-поэтические вечера. Они сильно отличались от тех, к каким привыкла Лея за свою жизнь: каждый был посвящён определённой теме, и готовились к ним заранее. Шили костюмы, оформляли помещение, даже меню подбиралось сообразно теме! А уж потом – стихи и песни, музыка и танцы, отрывки из книг и импровизации перемежались меж друг другом, создавая настоящее волшебство!

Лея с головой ушла в помощь с организацией этих вечеров, и все её мысли были поглощены творческими идеями. Ей стало не до писем и не до мыслей о Нее; пожалуй, можно даже было сказать, что она о нём забыла.

Единственным, что, пожалуй, ещё напоминало его, был простой медный крестик, который она носила на золотой тонкой цепочке. Каждый раз, целуя его перед сном, она вспоминала об их клятве.

Но если первые годы память эта отзывалась в её сердце теплом – он есть, он жив, он где-то тоже думает о ней, как она думает о нём, он целует её крестик так же, как она целует его! – если первые годы ощущение присутствия Нея рядом было почти реальным…

То теперь эта иллюзия постепенно покидала её. Ей уже не верилось, что Ней думает о ней и помнит её; ей всё чаще думалось, что, верно, он теперь так же увлечён своей новой жизнью, как она увлечена своей; что в этой его новой жизни для неё места уже не будет… как и в её жизни не будет места для него.

Лея не думала, что родители позволят им пожениться, даже если Ней вдруг сдержит своё слово и вернётся – а с ней всё чаще случались минуты отчаяния, когда ей казалось, что, верно, он уже и думать забыл о своём обещании. Оставался побег, но решимость Леи на этот шаг с годами всё ослабевала.

Там и тогда, когда ей было пятнадцать, дело виделось ей очень романтическим и достойным. Она была готова бороться за свою любовь и свою свободу, она была готова к любым лишениям, лишь бы быть рядом с Неем.

Теперь, стоя на пороге двадцатилетия, она думала о том, что бегство не кажется ей заманчивым выбором. Она привыкла к комфортной и красивой жизни, к высокому кругу общения, к статусным знакам уважения. Ей нравилось быть принцессой – ещё и потому, что с этой позиции она могла совершать множество добрых дел. Отец и матушка ни разу не отказали ей ни в одной благотворительной идее, которая приходила ей в голову, и Лея чувствовала себя по-настоящему полезной; она понимала, что может делать для людей что-то доброе и хорошее, но может она это только потому, что принадлежит к королевской семье.