Спустя вечность

«Нёрхолм, 22 авг. 51.

Уважаемый господин директор.

Я получила собрание сочинений Гамсуна и очень благодарна Вам за него.

Туре уехал, но по договоренности с ним я вскрыла Ваше письмо к нему от 17 этого месяца. И прошу разрешить мне сделать несколько замечаний по поводу этого письма.

Господин директор считает, что нельзя издать мои книги к моему семидесятилетию, ибо существует „широко распространенное мнение“, что я была более активна, чем Гамсун во время войны и что это я увлекла его за собой.

Широко распространенное мнение — это широко распространенная ложь.

Поскольку мое имя известно, а я сама совершенно неизвестна общественности, то распространить такую ложь нетрудно.

Моя активность состояла в том, что мне пришлось говорить за него, когда его просили обращаться к Тербовену и другим. Это я писала за него письма, телеграммы и разговаривала по телефону. Потому что он не знает немецкого. Я отказывалась от всех заданий НС. Очень часто по желанию Гамсуна.

Намерение взвалить всю „вину“ на меня объясняется отчасти желанием спасти для Норвегии главный актив — Кнута Гамсуна. Но, разумеется, многие из тех, кто ценил Кнута Гамсуна, хотели спасти его и ради себя. В 1945 году я оказалась удобным и беззащитным козлом отпущения. Вот конкретный пример, один из многих: я пыталась отговорить своего старого мужа от поездки в Вену ^{133}в 1943 году. Но это только еще больше распалило его. Я отказалась поехать с ним в качестве переводчика, он страшно рассердился на меня и взял другого переводчика.

А газета „Дагбладет“ сообщила своим читателям накануне того дня, когда мне был вынесен приговор: „Всем известно, что это она посадила старого слабоумного писателя в самолет и отправила его в Вену“.

И хотя часть лживой пропаганды, направленной против меня, была в суде опровергнута, меня должны были строго покарать „из-за одного моего имени“.

Господин директор сам знает моего мужа. Думаю, Вам должно быть ясно, кто из нас доминировал в наших отношениях. Он был человеком, который никому не позволял диктовать ему, какое у него должно быть мнение. И меньше всего мне, особенно в престарелом возрасте, с годами он стал очень упрямым.

Поскольку я ни минуты не сомневаюсь в порядочности господина директора, мне кажется, что ему должно претить пользоваться такими злобными и ложными мотивами против меня и моих, по его словам, „совершенно замечательных книг для детей“.

Если издатель должен считаться с критикой, я тоже готова снова с ней считаться. Но, возможно, что-то происходит за моей спиной?

Я впервые слышу, что моя статья была „в высшей степени неудачна“.

Фру Страй не нашла ее такой уж неудачной, во всяком случае, она по собственной инициативе позволила газете „Агдерпостен“ перевести ее и опубликовать без сокращений.

У меня создалось впечатление, что статья достигла своей цели и вызвала симпатии и интерес к Гамсуну в широких кругах. А не только в одном определенном „кругу“. Особенно в Средней Европе, Германии,

Австрии и Швейцарии. Я получаю множество писем и вырезок из газет — все отзывы положительные.

Господин директор, мы по-разному смотрим на это. Я вовсе не хочу, чтобы эта статья или мои действия во время войны были „забыты“. Я только хочу, чтобы ничего не искажалось. Думаю, это не может мне повредить, это никому не может повредить, и скрывать мне нечего.

Уважающая Вас Мария Гамсун».