Спустя вечность

Турстейнсон показал мне некоторые свои работы, говорил он мало, он вообще был не из болтливых, его формулировки были спокойные и точные. Потом он показал мне фотографии своих картин, которые написал, когда жил во Франции и работал вместе с Матиссом, Лотом и Дереном.

— В наше время, — сказал он, — начиная с импрессионистов, писать умеют только французы.

Бывают, конечно, редкие исключения, к которым принадлежал и он сам, — таково было его твердое убеждение в то время, когда я его знал. А я знал его до самой смерти — он умер в девяносто лет.

Несколько месяцев я был учеником Турстейнсона, делая небольшие перерывы на занятия в Академии художеств у Яна Хейберга^{84} и в Академии искусств в Мюнхене у Улафа Гулбранссона. Но первые годы я неизменно возвращался к Турстейнсону. Я не все время был его учеником, но в его школе была нужная мне среда, там всегда позировали модели, и к тому же у меня были близкие друзья среди членов его семьи.

Турстейнсон принадлежал к тому поколению живописцев, которые, как считали последующие поколения, были вынуждены творить в тени Эдварда Мунка. Потом уже пробился реализм, социальный реализм и абстрактная живопись. Турстейнсон и часть его современников черпали вдохновение в творчестве Матисса и Дерена, но у Турстейнсона был свой почерк и он вел свою борьбу. В норвежской живописи своего времени он был подобен «упрямой старухе» из норвежской народной сказки, которая на «стриженый» говорила «бритый». Он был совершенно несентиментален и, так же как Карстен, в некотором смысле саморазрушителен в своем упорном самоутверждении и нескрываемом отвращении к легкодоступным модным течениям. Таким же было и его обучение — последовательным и безжалостным, однако вдохновляющим для тех, кто его понимал. Случалось иногда, что дамы и господа, уже в солидном возрасте и видевшие в живописи только хобби, были оскорблены его методами и переставали у него заниматься. К этому он относился столь же категорично, как и ко многому другому в жизни: нет ничего хуже глупости! Вражда антагонистов, столь характерная в его время, порой находила выход в столкновениях в ресторане «Блум».

Мне, между прочим, он рекомендовал держаться и старых и молодых художников, даже тех, которых считал моими противниками:

— Не все же они дураки! — говорил он. И часто ходил со мной на выставки, на хорошие выставки. Других он не посещал. «Мой глазной врач запретил мне смотреть плохие картины!» — говорил он.

Несмотря на семь картин, висящих в Национальной галерее, и на то, что его работы были представлены во многих галереях и собраниях живописи в Норвегии и за границей, Турстейнсон всегда чувствовал, что сильные противники умаляют его значение, да и его материальное положение не всегда было прочным. Я до сих пор слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, когда он с ироническим пафосом произносил свою любимую сентенцию: «В чем я согрешил и в чем провинился, что должен прозябать и погибнуть среди фальшивых пророков!» Но в этом не было никакой жалости к себе, скорее явный намек на своих противников. И он, как известно, не погиб. Никто не умел так изящно поднимать бокал с вином и одновременно слегка затуманенным взглядом с любовью смотреть на красивых молодых женщин — и в каждой видеть модель. Он был художник и джентльмен до кончиков ногтей.

День своего шестидесятилетия Турстейнсон отметил большим праздником, организовать который было поручено мне вместе с Кнутом Тведтом, его земляком и другом из Драммена. В тот раз я совершил ошибку, которая могла оказаться роковой. Я получил список друзей Турстейнсона и разослал приглашения во все стороны. В том числе и Сигбьёрну Обстфеллеру! По рассеянности я написал неправильно, приглашение предназначалось не давно умершему поэту, а его брату, который как раз недавно приобрел картину Турстейнсона. Ошибка была непростительная, и продажа картины едва не сорвалась.

Но праздник состоялся. Пришли поздравления и телеграммы и от многих норвежских и от иностранных представителей искусства, в том числе от Улава Дууна^{85}, Кнута Гамсуна, Сигурда Кристиансена^{86}, а из Франции поздравительные письма от Матисса, Дерена и Андре Лота. Гюннар Рейс-Андерсен произнес речь, а Вильденвей прочитал стихотворение, посвященное художнику и другу… Сам Турстейнсон, маленький, стройный, стоя поблагодарил всех простыми словами, ставшими его художественным манифестом: