Спустя вечность

Для моего отца Фриделль был особым человеком. Многие годы они по различным случаям обменивались поздравительными письмами и Фриделль посвятил ему свое большое исследование «История древней культуры». Самоубийство Фриделля поразило отца, сначала он как будто не поверил мне и попросил показать ему газету. И наконец с глубокой скорбью произнес слова, которые цитировал и я и многие другие: «Он мог бы приехать ко мне…»

Через некоторое время он сел и написал письмо для отправки по тому адресу, который я ему дал: Рейхсшрифтумскаммер, Берлин. В письме отец просил, чтобы доктору Максу Тау, другу Норвегии и главному литературному агенту норвежской литературы в Германии, был выдан паспорт для поездки в Норвегию.

Я перевел этот текст на немецкий с объяснениями, уверениями и мелкими добавлениями, которые счел необходимыми, и отец подписал его так, как подписывал всегда — Hochachtungsvoll Knut Hamsun[40]. Письмо было датировано 25 апреля 1938.

Шло время, ответа не было. Немецкая бюрократия при Гитлере не стала работать лучше. Я вернулся в Норвегию, там я познакомился с молодой пианисткой, которую звали Лисбет Грунг, через год мы поженились. Так что дел у меня в то лето было по горло. Но я писал Максу, призывая его к спокойствию и терпению, и еще я дал ему берлинский адрес одного моего старого знакомого, которого Макс знал тоже, ученого и юриста с двумя докторскими степенями, Германа Харриса Ола. У доктора Ола были хорошие связи с немецкими властями — говорили, что даже с самим Гитлером.

И вдруг, уже осенью, письмо отца попало в нужные руки, можно только догадываться, в чьи, и 21 декабря 1938 года из Гамбурга пришла телеграмма следующего содержания:

гамсун бюгдё алле 20 осло

приезжаю пятницу

маг

Сам я уехал на Рождество в Нёрхолм, но позвонил Кнуту Тведту и попросил его встретить Макса и отвезти в мою маленькую квартирку на Бюгдё алле, где он мог бы немного прийти в себя, пока мы не подыщем ему подходящее жилье. Кроме галстуков и костюмов он вез с собой свою мебель и свои любимые книги, а также подарок, полученный от издательства Бруно Кассирера, гравюру Макса Либермана, и маленькую работу Мунка. Как бы там ни было, он приехал не с пустыми руками, хотя в остальном ничем не отличался от других беженцев.

Макс Тау прошел один этап пути к окончательной свободе — первый этап. Осталось еще несколько. Он сам описывает их в своих мемуарах, но кое-что я могу к ним добавить, в тех местах, где ему немного изменила память и где неупоминание обо мне сразу бросается в глаза. Впрочем, сегодня меня это больше не задевает. Я оказался «на чужой стороне», и я понимаю его, потому что помню, как он часто повторял: «Я пуганый человек!» Это кое-что говорит о нем, но очень немного. Не будучи наивным, он был очень доверчив, а в своем стремлении к миру и человечности в дни ненависти он проявил и ум и решимость. Как и все сложные личности, он был умным, содержательным и вдохновенным собеседником, иногда впадая чуть ли не в пафос, но редко теряя чувство юмора, что было бы нетрудно при его жизненном опыте. Общение Макса отличалось симпатией и серьезностью, а его жизненная философия подкреплялась литературными ссылками и меткими цитатами, прихотливо вплетаемыми в легкую беседу, сдобренною сердечностью и благожелательными оговорками.

У меня сложилось впечатление, что южная открытость и восторженность Макса не всегда встречали понимание у сдержанных и трезвых норвежцев, и я помню, что писатель Пер Воллебек 17 мая остановил Макса, когда тот в дружеской компании произносил несколько напыщенную речь по поводу торжества. Я редко видел Макса таким обиженным и растерянным, как в тот раз. Ведь он в своей взволнованной речи хотел только сказать, как безмерно счастлив, обретя прибежище на родине Хенрика Вергеланна. Он так и не простил Перу Воллебеку, этому врагу романтизма и ученику Сигурда Хуля^{108}, его поступка.

Но в лице моих молодых друзей он обрел доброжелательность и дружбу. Я имею в виду менее предубежденных людей, таких как, например, мой товарищ по меблированным комнатам на Пилестредет Эйлив Удде Хауге. После того как он вышел из обреченной на поражение партии НС, он устроился работать в «правую» газету «Сарпен». От всего сердца желая помочь Максу, он предложил ему работу спортивного репортера! Объяснялось это тем, что я когда-то рассказал Эйливу о выдающихся заслугах нашего друга на футбольном поле. Макс отказался, с улыбкой, но весьма решительно. Подобные неумышленные комические ситуации часто возникали на его пути, вместе с тем он очень ценил и растроганно принимал все проявления дружеского участия, даже если они были неудачные.

Я исписал много страниц, рассказывая о Максе Тау и наших взаимоотношениях. Этот рассказ уходит корнями в тот период моей жизни, который навсегда оставил свои метки. Война, предшествовавшие ей годы и послевоенное время, очевидно, оставили метки на каждом из нас.