Дождь лил с самого рассвета. Да и рассвета, казалось, не было. Так, немного просветлело. Стали видны верхушки деревьев. Ночью из поймы Стряны по окрестным лугам и лесным болотам расползся туман. Перемешанный с толовым дымом, гарью и мелкой пылью дождя, он теперь казался непроницаемым и вечным.
Сержант Никаноров смотрел в щель, в раздвинутые ветки в стенке шалаша и не понимал, то ли дождь струится по его щекам, то ли слёзы. В голове стоял гул. Тоже непонятно: оттого ли, что вторые сутки не спал, или всё же контузия…
Снаряд разорвался совсем рядом. Как его не задело? Немцы стреляли бронебойными. Впереди прорывавшейся колонны всё ещё шла «тридцатьчетвёрка». Три лёгких танка загорелись сразу, в самом начале прорыва, когда они бежали прямо на немецкую батарею. А теперь стреляло всего одно орудие. Немцы вначале бросили его; расчёт, видимо, убежал в лес. Потом вернулись. И стреляли им в спину. Почему «тридцатьчетвёрка» на раздавила его? Бронебойные болванки со скрежетом рубили неподатливую броню танка, высекая снопы искр, но первое время не могли причинить танку никакого вреда. «Тридцатьчетвёрка» развернулась и пятилась, защищаясь толстой лобовой бронёй. Потом немцы начали стрелять фугасными. Вот тут-то и досталось им, бежавшим за танком, укрываясь от пулемётного огня из перелеска.
Из всего взвода до опушки леса добежали только трое из их взвода: братья Кудряшовы и он, сержант Никаноров, помкомвзвода. Танкист к ним приблудил уже в лесу, вечером. Из той самой «тридцатьчетвёрки». Не удалось и ей выбраться из того ада. Братья Кудряшовы бежали рядом с танком, они и вытащили механика-водителя. Остальные сгорели.
Механик-водитель вроде тоже контуженый. Или всё ещё испуг не прошёл. Всю ночь бредил. Какого-то капитана звал. Никаноров на всякий случай забрал у него пистолет. ТТ с полной обоймой танкист отдавать не хотел. Сказал, что это пистолет комбата, что тот остался в танке и что это единственное доказательство, что комбат погиб.
Дождь стал утихать. Кудряшовы и танкист ещё спали. Сержант Никаноров им завидовал. И когда это с ним случилось? Как только начинались бои, у него начисто пропадал сон. Санинструктор Селиванов сказал, что это нервное. Нервное… Не замечал он за собой никакой повышенной нервозности. В первом бою во взводе многие обделались. После на речку стираться пошли. Целое отделение набралось на постирушки. А он хоть бы что. И каждую деталь запомнил. Стрелял, головы с бруствера не убирал, на бойцов покрикивал, на своё первое отделение. Где оно теперь, его отделение? Бердников, Султреков, Алёшинцев, Зимаков, Брянцев, Кузьминский, Панюшкин… Панюшкин ещё перед прорывом куда-то исчез. Этот брянский всегда был какой-то скрытный, ненадёжный. В первом бою просидел на дне окопа и не сделал ни одного выстрела. Никаноров после боя ходил по траншее и проверял все винтовки. «Почему не стрелял?» – спросил Никаноров Панюшкина. Тот виновато улыбнулся и сказал, что был перекос патрона. Никаноров ненавидел эту его улыбку. Она у него всегда была наготове. И как он такой попал на фронт? Лучше бы хлеб молотил в своём колхозе. Но потом выяснилось, что Панюшкин был вовсе не из колхозников, а из служащих – до войны работал бухгалтеров в райпотребсоюзе в небольшом городке недалеко отсюда.
Недалеко отсюда… Вот и мотанул двору, с неприязнью подумал о своём бойце сержант Никаноров. Но тут же спохватился: а может, зря на человека тень навожу? Лежит сейчас мой Панюшкин где-нибудь возле леечки в луже крови…
Дождь исполнял свой тоскливый концерт, тянул однообразную мелодию. Капли шлёпали по расквашенным ботинкам сержанта Никанорова и по прикладу винтовки, лежавшей рядом с братьями Кудряшовыми. Вторую винтовку братья где-то потеряли. Кто-то из них бросил винтовку, подумал Никаноров, наблюдая за спящими. Интересно, кто? Старший, Кондрат, или младший, Федька?
Кондрат винтовку не бросит, успокоил себя сержант Никаноров тем, что рядом с ним теперь есть хотя бы один надёжный человек, на которого можно надеяться как на себя.
Тело ослабело. Начинало трясти. Что это, прислушивался он к своему состоянию, неужели всё же контузия? Пальцы дрожали. Нет, решил Никаноров, просто устал. И холодно. Надо идти. Хватит спать. Немцы, видимо, уже добили батальон, пожгли последние танки и теперь прочёсывают лес. Надо уходить. Уходить…
Мысль о том, что оставаться здесь больше нельзя, начала выдалбливать усталое сознание сержанта Никанорова, как непрерывные капли, стекающие по сучку, выдалбливали лунку рядом с противогазной сумкой, в которой лежали запасные диски для автомата. Ухо-дить, ухо-дить… Бе-жать, бе-жать… Ать-ать-ать…
Кажется, он задремал. Но задремал с открытыми глазами. В прогале между соснами, по зарослям черничника и бересклета шли двое, потом к ним подошёл ещё один, в немецких касках, в тёмно-зелёных шинелях с погонами, у двоих винтовки на изготовку, у третьего – за спиной, этот третий что-то ест, кажется, сухарь. Откуда у него сухарь? Разве немцев кормят сухарями?
Сержант Никаноров вздрогнул и почувствовал, как спина покрылась жаркой испариной. Подтянул к щели в шалаше автомат. У него полный диск. Немцев трое. Идут не редкой цепью, как в бою, а толпой. Они не чувствуют опасности. Значит, устали. Или заканчивают обход. Может, пройдут мимо и не заметят их шалаша? Шалаш старый, сделанный ещё летом, видимо, во время сенокоса. Даже если заметят, могут не обратить внимания. Если их только трое… Только бы не заклинило автомат.
ППШ ему достался от взводного. Лейтенанта Акопяна убило вчера во время миномётного налёта, ещё до прорыва.
Послышались голоса. Странно, разговаривали по-русски.
В груди отвердело так, что стало трудно дышать. Слишком долго приходится ждать, подумал сержант Никаноров о своём положении. Братьев Кудряшовых и танкиста будить нельзя – зашумят. Тогда немцы точно заинтересуются одиноким ветхим шалашом под старой елью. Хорошо, что танкист затих, перестал бредить. В тумане сквозь дымку дождя виднелась тропинка, по которой шли ещё несколько человек. Их-то и взял на мушку сержант, когда решил стрелять, прежде чем немцы их обнаружат. Пока можно было воспользоваться единственным преимуществом – внезапностью. Но шедшие по тропе были одеты в красноармейские шинели. Пленные! Их ведут туда, на запад, к Костырям.
В ушах зазвенело. Контузия. Вот почему меня так трясёт, подумал Никаноров.
Пленные вереницей прошли по тропе и свернули в заросли молоденького ельника, в сторону луга. Там слышались другие голоса. Значит, всех, кого обнаружили в лесу, сгоняют туда, на луг. Как они могли заночевать в таком опасном месте?
Запахло табаком. Табак немецкий, суррогатный, но всё равно приятный, всё равно – табак.
Последнюю завёртку они сделали вчера, на пару с лейтенантом Акопяном. Курили по очереди. Через минуту лейтенанту срезало затылок осколком мины, и сержант Никаноров прикопал его в овраге, где они лежали, прячась от обстрела и докуривали последнюю самокрутку.
У-хо-дить, у-хо-дить… Бе-жать, бе-жать-бе-жать – часто, с ускорением вдруг зашлёпали капли дождя по каске. Каску он не бросил. Теперь хоть голова была сухая.
На какое-то мгновение его расчётливое сознание затуманилось, словно и туда проникла холодная пелена дождя. Он быстро и бесшумно раздвинул мокрые ветки и протиснул под них своё дрожащее тело. Автомат всё же решил не оставлять в шалаше, потянул за собой за сырой ремень. Противогазную сумку с запасными дисками – тоже.
Немцы стояли по ту сторону и курили, тихо переговариваясь между собой. Они не видели, как сержант Никаноров бесшумно перебежал к зарослям можжевельника, прополз шагов двадцать и спрыгнул в овраг. Заросли черничника и сырой мох глушили звуки его шагов.
В овраге густо росла крапива и таволга. Теперь, к осени, они вызрели в жилистые бурые будылья и стояли плотно, словно болотный камыш. Здесь они не будут искать, с надеждой подумал Никаноров и перестал дышать. Ему казалось, что немцы могут услышать его дыхание и то, как стонет, пищит, словно загнанная мышь, его душа. Нет, нет, он не трус, просто так лучше, так разумней. Рассредоточиться… Мелкими группами, как сказал старший политрук перед прорывом. Выходить лучше мелкими группами. Так больше шансов выйти. Хотя бы кому-то… Всем всё равно не выйти…
Какие-то странные звуки донеслись со стороны сосняка. Или показалось? Нет, это показалось. Дождь шлёпает. Тихо. Немцы ушли.
Сколько сержант Никаноров просидел в овраге, он и сам не мог определить. Выбрался, когда уже начало смеркаться. Значит, день миновал.
В пасмурную погоду ориентироваться плохо. Где восток? Где запад? Солнце сквозь низкие тучи не угадывалось. Где оно теперь садилось, попробуй разберись. Но деревья, обросшие с северной стороны лишайником и мхом, указывали, что восток там, за сосняком. А ему надо на юго-запад, чтобы выйти на дорогу. Варшавское шоссе наверняка удерживали наши. Там слышалась дальняя канонада. Артиллерия работала километрах в десяти, не меньше. Ерунда, подумал он, два-три часа ходу. Только бы лес не кончался.
Он вспомнил карту. Старший политрук несколько раз расстилал её на дне траншеи, пытался понять, как им теперь быть. Нет теперь ни старшего политрука, ни карты.
Но прежде чем уходить, он решил пробраться к шалашу и разбудить братьев Кудряшовых и танкиста.
Как тихо стало в лесу, когда ушли немцы. Выбравшись из оврага, он снова прислушался. Ушли. Не заметили. Ни его, ни шалаша.
Можжевеловые кусты покачивались от тяжести дождевых капель, висевших на каждой иголке. Он пробрался ближе к соснам, стараясь не задевать унизанных дождевыми каплями можжевёловых веток. Он умел ходить в лесу тихо, не оставляя следов. Теперь у сержанта Никанорова появилась уверенность, что он выйдет из окружения, выберется из этой жуткой передряги, в которую попала, видимо, вся дивизия, и выведет братьев Кудряшовых и контуженого танкиста. Руки всё ещё дрожали, но в ногах появилась твёрдость, и голова работала ясно, как будто в последнюю ночь он хорошенько выспался.
По своему следу, который мог определить в зарослях черничника и моха только он сам, сержант Никаноров пробрался к шалашу. Затаился. Тихо. Как тихо было кругом! Шум в ушах прекратился, и он явственно слышал ту лесную тишину, о которой в последние месяцы только вспоминал, думая о своей родной деревне, о семье и обо всём довоенном. Стволом автомата он отвёл мокрые ветки. В шалаше было пусто. Ушли! Ушли без него! Вот сволочи!
Он раздвинул ветки пошире. Ничего, кроме обрывка грязного бинта на примятой белёсой подстилке он не увидел. Ушли… Бросили его и ушли… Куда? Где их теперь искать?
Он обошёл шалаш вокруг, пытаясь найти хоть какие-то следы и понять направление их движения. Но ничего не нашёл. Хотя кругом было всё истоптано. И возле лаза в шалаш валялся промокший от дождя окурок сигареты. Откуда здесь окурок? Какие сигареты. Сержант Никаноров поднял окурок. Немецкая! Сигарета была немецкая. Такие он видел. У разведчиков выменивали на тушёнку.
Сержант Никаноров сделал ещё один круг, на этот раз обходя шалаш пошире и осматривая каждый кустик, каждый перевёрнутый листок и опрокинутый мухомор. То, что он увидел в следующее мгновение, заставило его вздрогнуть и присесть в черничник.
Возле берёзы валялась винтовка. Это была винтовка братьев Кудряшовых. Перебитый приклад. Затвора не было. В примятом черничнике три обоймы и несколько патронов россыпью. Если бы они бросили винтовку сами, зачем её было разбивать о берёзку? Вон она, свежая метина на берёзовой коре. Ударили с силой, так что отлетела торцевая металлическая накладка приклада.
Теперь сержант Никаноров понял, что его бойцов угнали немцы. Вот откуда слышался тот странный звук, когда он сидел в овраге.
На мгновение он оцепенел. Он пытался оценить положение, в котором оказался, и свои действия, но не мог. Мысли рвались. В голове снова появился шум. Он накатывал волнами, как дождь в поле во время ветра. Но теперь в лесу было тихо.
Спустя двое суток, ночью, он вышел на пост одного из батальонов 53-й стрелковой дивизии. В окопе боевого охранения сидели четверо. Они накормили его холодной кашей, налили в кружку самогонки. Он выпил и заплакал. Каша не лезла в горло, падала на колени и на полы шинели. Он подбирал её и дрожащими пальцами запихивал в рот. О ком плакал он тогда, в окопе боевого охранения под Кузьминичами? О себе ли, что вышел всё же к своим, несмотря ни на что? О своих ли товарищах, о братьях Кудряшовых и танкисте, судьба которых теперь терялась в гигантской буре бушевавшей вокруг войны? О тех ли, кого оставил на Стряне?
Сержант, сидевший у пулемёта, посмотрел на его внезапные слёзы и покачал головой:
– Натерпелся… Ладно, поспи, браток. Больше тебе наливать нельзя. Скоро сменимся, тогда отведём в штаб. Там и горяченького поешь.
Там, в окопе боевого охранения, оказавшись среди чужих людей, сержанту Никанорову первый и единственный раз за всю его долгую жизнь хотелось рассказать, что произошло с ним и его товарищами в лесу после прорыва. Ни несколько часов спустя, когда в штабной землянке его будет опрашивать пожилой командир с нашивками батальонного комиссара, ни потом, когда только во сне, и всё реже и реже, война будет возвращаться к нему, он так и не расскажет никому о том, что после прорыва выходил не один.
