Сразу после войны

Он сказал это для себя, но Петька его услышал. Он вспомнил деревню, родной дом, Нюрку. Он подумал, что там, в деревне, и тут, в армии, все или жалели его, или подсмеивались над ним. «Так было, — уныло подумал Петька, — и так, наверное, будет всю жизнь». Ему не хотелось этого! Он чувствовал, что способен на что-то. Ведь сумел же, черт побери, заступиться за мать, когда на нее набросился пьяный отец. Пусть из этого ничего не вышло, но тогда он показал свой характер. В Петькиной душе возникло что-то. Это «что-то» стало расти, крепнуть. Петька вспомнил «губу», товарища Кобзика и подумал: «Вот он, тот случай. Может, другого такого не представится». Ему было страшно, но он преодолел страх. Поднявшись во весь рост, Петька побежал к скованной льдом реке. Он был маленький, легкий, и подернутый жесткой коркой наст держал его.

— Куда ты? — крикнул помкомвзвода.

Петька его не услышал. Вначале он бежал зажмурившись, потом открыл глаза. Впереди него белела равнина, полого спускавшаяся к реке, за которой виднелись немецкие укрепления. Петька нажал на гашетку. Автомат забился в его руках, словно пойманная птица. Может быть, в этот самый момент выпущенные Петькой, пули убивали вражеских солдат, но он не думал об этом, он хотел одного: «оправдать и смыть», он хотел стать настоящим солдатом.

Весь взвод видел, как бежал Петька. И каждый подумал: «Раз Довесок может, то мы и подавно».

Лейтенант Долгушин выхватил «ТТ», протяжно крикнул: «Взво-од, за мной!» — и, проваливаясь по колени в снег, побежал туда, где маячил Петька…

За бревенчатыми стенами избы свирепствовал ветер, образуя на снегу ледяные корки. При свете самодельной коптилки лейтенант и помкомвзвода писали «похоронки». Точнее, «похоронки» писал лейтенант, а Кобзик надписывал адреса. Левая рука, обмотанная перепачканным копотью бинтом, лежала у Долгушина на коленях. Рука «стреляла», и лейтенант все время морщился. Буквы на «похоронках» получались корявыми, а строчки неровными. Лейтенант взглянул на стопку документов и, отвернувшись, смахнул слезу. Вписав в отпечатанный типографским способом бланк Петькину фамилию, его имя и отчество, лейтенант отложил ручку. Пододвинул к себе Петькины документы, стал медленно перебирать их.

— Глянь-ка, Кобзик, — удивился он и поднес к коптилке Нюркину фотокарточку, чтобы получше рассмотреть ее лицо. — Наверное, сестра его, хотя они и не схожи.

Кобзик перевернул фотокарточку и прочитал вслух: «Нюра Зыкина».

— Точно, сестра, — сказал он.

«Если бы не Зыкин, — подумал лейтенант, — от взвода один пшик остался бы».

Кобзик подумал то же самое.

— Вот ведь каким оказался он, этот Довесок, — задумчиво сказал помкомвзвода. — Телом слаб был, а нутро настоящее имел.

— Солдат, — добавил Долгушин.

— Солдат, — подтвердил Кобзик.

Они помолчали.

— Надо бы его к ордену представить, — предложил помкомвзвода.

— Надо! — подхватил Долгушин. — Вот управимся с «похоронками» — наградной лист заполним. — Лейтенант подумал и добавил: — Ты конверт на ее имя пиши. Матери тяжелее будет, когда эта штука, — он ткнул пальцем «похоронку», — прямо в ее руки попадет. И фотографию вложи. Нам она ни к чему, а его сестре — память.

Кобзик молча кивнул…

На фронте было морозно, а в Петькиной деревне третий день дул теплый ветер. Сугробы обмякли, с окон сползли морозные узоры. Нюрка стояла у окна, расплющив о стекло нос, и, ощущая тяжесть на сердце, смотрела с тревогой на почтальоншу, которая появлялась в их деревне раз в две недели и почти всегда с «похоронкой». Пройдя мимо Витькиного дома, почтальонша вступила на тропу, которая вела к Нюркиной избе. «Живой! — обрадовалась Нюрка. — Раз письмо прислал, значит, живой он, мой Витька».

— Прощеньица просим, — сказала почтальонша и, вручая Нюрке «похоронку», отвела глаза. Почтальонша всегда отводила глаза и говорила «прощеньица просим», когда вручала «похоронки».

Ничего не понимая (в Нюркиной семье никто не воевал), она надорвала самодельный конверт, заклеенный хлебным мякишем. Из конверта выпала ее фотография — та, которую Нюрка искала-искала, да так и не нашла. Держа в одной руке «похоронку», а в другой-свою фотографию, Нюрка медленно опустилась на лавку и пробормотала:

— Фу-ты, господи…

Память Рассказ

Лежит у военкомата погон с малиновой окантовкой. На самой дороге лежит, под мелким осенним дождем. Выцветшее сукно потемнело, малиновая окантовка едва видна. Солдат с прокуренными усами, в коротковатой шинели «бе-у», поднимает погон, очищает его от грязи и кладет на карниз. «Правильно поступил, — думаю я. — Самому надо было бы поднять». Теперь все солдаты, что в военкомат спешат, смотрят на этот погон. По-разному смотрят. У одних в глазах понимание: видать, погорячился какой-то бедолага; у других — неодобрение: разве можно погоны бросать. «А может, его и не бросили, — думал я. — Может, его в карман хотели сунуть, а он — мимо».