Сразу после войны

— Отговаривать тебя сейчас — только время тратить, — продолжал боцман. — Но если совсем невмоготу станет — в Красноводск возвращайся и жди, когда мы с рейса придем. Вместе скумекаем что-нибудь. Матросом тебе нельзя — это я еще вчера понял, а в порту работенка найдется. Захочешь тут — в тот же день оформят, не понравится — в Баку место сыщем.

— Спасибо!

— Не за что, — проворчал боцман.

Красноводск мне не понравился — голо, жарко, уныло. Пока я был на «Узбекистане», жара не ощущалась — сказывалось влияние моря, а на берегу все — камни, песок, деревья — излучало тепло, которое не смогла выстудить холодная южная ночь. На сбегающих с бугров улицах никли деревья, покрытые густой пылью. Солнце по-прежнему скрывали облака, а над самым городом небо было блекло-голубым, словно застиранная ткань, казалось запыленным. Вглядевшись получше, я убедился: так оно и есть — над Красноводском недвижно висела пыль. Под бдительным оком петуха бродили куры, что-то склевывали, разгребая пахнущий солнцем песок. У водонапорных колонок было сухо, безлюдно. Захотелось пить, и я, подойдя к одной из колонок, нажал на рычаг, но из крана даже не капнуло. Прохожий объяснил мне, что вода подается строго по расписанию, что в Красноводск ее привозят танкеры и «Узбекистан», в трюмах которого имеются специальные резервуары. У тележек с газированной водой дремали продавщицы, в колбах, словно донорская кровь, застыл сироп — газированной воды тоже не было.

В голове гудело, во рту становилось все суше. Лизнув языком пересохшие губы, я спросил у одной из продавщиц, когда дадут воду.

— Скоро, — сонно откликнулась она.

— А точнее?

— Чего привязался? — рассердилась продавщица. — От жары мозги плавятся, а он пристает.

Солнце выбралось из облаков, на город хлынул поток яркого света.

Поднялся ветер. Он дул с востока, вначале был просто теплым, потом стал обжигающим. Продавщицы обвязали головы платками, закрыли носы, рты, уши — виднелись только глаза. Я то и дело подходил к водопроводным колонкам, нажимал на рычаг, но воды все не было. И как я обрадовался, когда из крана полилась тоненькая струйка — тепловатая, безвкусная, но все же вода!

Напившись, побрел на вокзал. Поезд на Ташкент отправлялся через час. Около кассы волновались пассажиры, плакали дети, визгливо кричала какая-то женщина, зажав в кулаке деньги. За полгода я наловчился ездить без билета и, когда началась посадка, воспользовавшись суматохой, прошмыгнул мимо проводницы в вагон. Расположился на самой верхней полке, куда обычно кладут вещи. Несмотря на жару, меня бил озноб. Голова раскалывалась, глаза застилал туман. Я решил, что заболел, и, гоня от себя плохие предчувствия, с тоской подумал: «Лишь бы до Ташкента добраться».

2

Меня сняли с поезда в Ашхабаде. Опустили на носилки и понесли куда-то. Я видел стриженый затылок дюжего санитара, жирную складку на его шее, небрежно завязанные тесемки на коротковатом халате. Решил, что снова в госпитале. Но два с половиной года назад, меня несли не дюжие санитары, а пожилые нянечки. Я вспомнил, как вздувались вены на руках той, что шла позади, как устало она сказала: «Не елозь, солдат, за-ради Христа. Намаялись мы за день. Ты восемнадцатый, кого сегодня на этажи тащим…»

Тоскливо гудели маневровые тепловозы. Мимо носилок сновали люди, заглядывали мне в лицо. Я увидел медный колокол с торчащим из него куском веревки, жестяную полоску, на которой было написано: «Ашхабад».

«Нет, это не госпиталь», — подумал я и впал в забытье… Очнулся ночью, на кровати. Панцирная сетка закачалась, когда я стал поправлять одеяло — не грубошерстное, как в госпитале, а байковое, мягкое, с тремя поперечными полосками. Над застекленной дверью горела синяя лампочка. В коридоре свет был обыкновенным: он слабо окрашивал простенькие занавески, закрывавшие стекло. Моя кровать стояла напротив двери. Слева было окно, занавешенное полотняной шторой, справа — накрытая салфеткой тумбочка. На ней мутновато белел поильник — чашечка с узким носиком. Из таких чашек в госпитале поили тяжелораненых — тех, кто не мог напиться сам. Пахло лекарствами.

Кроме меня в палате находились еще три человека. Кровати с низкими никелированными спинками, тускло поблескивавшими в полутьме, стояли впритык.

Во рту было сухо. Приподнявшись, я взял чашечку. Она выскользнула из ослабевших пальцев, разбилась.

Лежащий наискосок от меня человек, откинув одеяло, приподнялся:

— Сестричка!

Послышалось постукивание каблучков, на занавеске возник женский силуэт, дверь распахнулась, щелкнул выключатель, залив палату светом, и перед моими глазами предстала прехорошенькая девушка в белой сестринской шапочке, судя по внешности, нерусская. То, что она прехорошенькая, я определил сразу, но разглядывать ее начал чуть позже, когда девушка, собрав черепки, улыбнулась мне. Глаза у нее были, как черносливины, руки маленькие, и сама она показалась мне маленькой, даже миниатюрной.

Продолжая улыбаться, девушка спросила:

— Вам лучше, больной?