Сребропряхи

— Ты должна играть острее! — поучал Мадис Картуль смородиноглазую дворянскую барышню с роскошной косой. — Ты ненавидишь этих хамов всеми силами своей мизерной душонки и упиваешься этой ненавистью. Ты читала «Второго Иозепа» Эдуарда Вильде? Ну так вот, ты тоже любишь охоту на зайцев с кнутами, ты любишь смотреть, как собаки рвут кошек на куски. Благодаря хорошему воспитанию ты не просто фурия, а утонченная фурия. Так что давай поострее!

А Сокуметсу он посоветует играть так, чтобы можно было поверить, будто идея запеть возникла у него только сейчас.

— Понимаешь, ты балагур, но, коли беда пришла, у тебя смекалки хватит. Вот так!

«Балагур»? — удивился Карл-Ээро Райа. Абсолютно неверное толкование! Камердинер ни в коем случае не балагур. В нем должна быть величественность (гмм, ну, от этого старого прохиндея величественности не дождешься!), он страдалец, над которым издеваются, он распятый Христос, толпа злорадствует, а он возводит свои мудрые карие очи ввысь, не смотрит на своих мучителей. (Господи, помилуй, почему все-таки Картуль выбрал этого придурка Сокуметса?) Вдаль и ввысь смотрит камердинер и вдруг в нужный момент неожиданно для всех запевает что-то странное, совершенно чуждое европейскому слуху, что-то протяжное, вроде руны.

— Мотор! Камера!

Уже начали. Две посмеивающиеся молодые дамы замечают стоящего на лестнице камердинера, они о чем-то перешептываются. Вот они посвящают в свой план остальных, и камердинеру дают приказание потешить господ. Ах, он не знает как? Весьма печально. Ну, мы можем немножко помочь. На него надевают чепец, а в руке пусть он держит сковородку. Сокуметс и вправду смешной, господа хохочут до упаду, тарелки с жарким отодвинуты в сторону. Хе-хе, какие все-таки умницы девушки, славную шутку придумали! Да, течет еще в наших жилах голубая кровь предков!

Между прочим, Сокуметс — настоящий талант, отмечает Карл-Ээро Райа. Играет он совершенно естественно. Жаль только, не то, что надо. Он беспрестанно улыбается своей дурацкой улыбкой, словно какой-то угро-финский Швейк. Да. но как отсюда перейти к патриотической песне? Карлу-Ээро теперь даже жалко, что такая чудесная сцена должна пойти насмарку. Все же я настоящий профессионал, не может не отметить он. Хороший столяр огорчается, если прекрасную доску испортят тупым рубанком. Даже в том случае, когда этот халтурщик — его враг и поплатится за свою глупость.

Так. Теперь камердинера обрядили форменным шутом. Да, но шуту ведь не пристало петь дорогую эстонскому сердцу народную песню! Это уже не просто безвкусица — это сущая насмешка над внутренним превосходством эстонца. Стоп, хочется крикнуть Карлу-Ээро Райа. Неужели Картуль и впрямь круглый дурак?

— Одну estnische Volkslied[9], — требует смородиноглазая барышня. О, она умеет наслаждаться! Если бы в обычае были публичные казни, такие женщины наверняка целые дни просиживали бы возле гильотины.

— Silentium ad cantrum![10] — орет молодой усач, обвивший рукой талию главной истязательницы.

— Volkslied! Volkslied! — скандирует полупьяная компания. У одного совершенно лысого барина монокль выпал из глаза и повис над тарелкой, мертвецки бледные ланиты графа из Туповере покрылись розовыми пятнами. Он тянется ухом ко рту своей благоверной, хочет что-то выяснить. Но матроне сейчас не до него. Раскрасневшаяся, она утирает пот и словно не замечает, что рука сидящего рядом солидного военного вроде бы случайно улеглась на ее внушительную ляжку.

А Сокуметс не спешит. Наконец он почтительно произносит — только во взгляде его нет ни капли почтительности, — что сейчас никак не припомнит ни одной стоящей народной песни, а потому, может, господа позволят ему спеть песню, которую весь эстонский люд страсть как любит. «Ну так начинай, чего он там еще дожидается», — говорят господа.

И вот камердинер скидывает с головы чепец и начинает медленно, отчетливо и звучно:

Боже, царя храни-и…

«Это еще что за чертовщина?» — пугается Карл-Ээро Райа. Пугаются также бароны и господа помещики. Раздаются выкрики, требующие прекратить кощунство, но Яан Сокуметс сбрасывает с себя шутовской наряд и продолжает петь, верноподданнически вытянувшись в струнку, государственный гимн империи. В компанию остзейских баронов затесался один русский генерал. Немецкий язык он знает плохо и чувствует себя не в своей тарелке. К тому же он уже навеселе. И вот генерал с величавой медлительностью поднимается с места и вызывающе застывает по стойке «смирно». Что остается делать прочим офицерам? Они тоже встают. По одному, неохотно, кажется, вот-вот лопнут от злости. Что поделаешь, друг любезный, царя надо почитать… Здесь, конечно, Ostseeprovinz, веками хозяйничали здесь остзейские бароны, однако формально и этот кусочек является частицей великой империи. Никто не может обвинить камердинера в святотатстве, шутовские тряпки он бросил, величаво звучит его сочный баритон, испрашивая у божественных сил здоровья и долголетия батюшке царю.