Среди гор

Мать не зря беспокоилась за сына. В эти дни Сапарбай ходил мрачный и подавленный. Но переживания молодого джигита не были ни слепой обидой, ни злобой — это было справедливое недовольство, протест его честной, прямой души. Лишь иногда он терял власть над собой и горячился, не в силах вынести несправедливые нападки Калпакбаева, но большей частью он держался спокойно, выдержанно. Матери Сапарбай казался тоскливым, обиженным, а на самом деле за внешней его молчаливостью скрывалась непримиримость, готовность к борьбе. Он не пропускал мимо ни одного слова Калпакбаева, обдумывал и проверял каждую его мысль: «Кто из нас ошибается, кто из нас прав, он или я?» Сапарбай был молчалив не потому, что растерялся перед лицом надвигающейся беды, а потому, что глубоко и серьезно задумался над судьбой своего аила. Этого не знала мать, этого не понимали и его односельчане, потому что Сапарбай в первые дни ни с кем не делился своими думами. Даже его близкие друзья, близкие, как пуговицы чапана, Самтыр и Оскенбай, и те заметно охладели к нему. Может быть, в этом был виновен сам Сапарбай, замкнувшийся в себе, — не будем пока делать скороспелых выводов. Подобно тому как ветер, отклоняя пламя в одну сторону, заставляет кипеть казан с одного края, так и жизнь тогда имела свои особенности, и поэтому позволим каждому из наших героев поступать так, как подсказывала ему его совесть.

Когда мутной воде дают отстояться, грязь оседает на дно и вода очищается, становится прозрачной. Благодаря своей выдержанности и твердости Сапарбай сумел разумно отнестись к своему положению, разум его переборол чувство обиды и гнева: «Гнев правой руки он удерживал разумом левой руки». Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, как самый близкий друг: «Будь твердым, джигит! Правда будет на твоей стороне!»

«Пусть Калпакбаев называет меня апартунусом, пусть он сошлет меня на Орол, но я буду стоять на своем! — говорил себе Сапарбай. — Если ошибусь, партия поправит меня!»

Сидя дома за столом, Сапарбай поглядел в окно в сторону школы и конторы, на дорогу, на людей и, достав из кармана тетрадку, начал писать:

«Я думал, что жизнь моя будет всегда светлой и радостной, как путь всадника на резвом иноходце, но, оказывается, я еще ничего не видел, я еще не пробил скорлупы яйца. Однако ни о чем не буду сожалеть… Будь бдителен, смотри в оба за Калпакбаевым, но только не таи в себе месть и злобу, потому что он, обвиняя тебя в политических ошибках, заставил тебя прозреть, посмотреть на себя и на жизнь другими глазами. Ведь вчера только ты был доверчивым, неопытным, ни над чем не задумывался, был как подросток, скачущий впервые на своем коне, не разбирая пути и дороги. Кто бы ни приезжал из начальства, что бы он ни сказал, ты всему искренне верил, как ребенок. Нет! После проделок Калпакбаева надо ко всему подходить с умом, надо во всем разбираться самому. Кто его знает, говорят, нет такого языка, который бы не ошибся, нет такого копыта, которое бы не споткнулось… Или я, или он, но кто-то из нас неправ… Кто? Поживем — увидим».

Может быть, Сапарбай еще продолжил бы свои записи, но тут ему помешала мать. Она, незаметно войдя в комнату, стала за плечами сына и наконец, не вытерпев, спросила его:

— Что ты тут пишешь, жеребенок мой? Лучше бы сел на лошадь да проехался по аилу, освежился бы, чем так сидеть!

Сапарбаю не хотелось расстраивать мать. Он оседлал своего трехлетка и поехал по аилу. Мать провожала его внимательным взглядом и умиротворенно думала: «Вот и хорошо, давно бы так! А то сидит над своими бумагами один-одинешенек, а что пользы от этого, только то, что апартунусом прослыл! Да уж и это-то ладно, лишь бы голова была цела, жеребенок ты мой!»

Сапарбай ехал опустив глаза, как всегда занятый своими мыслями, когда его окликнули:

— Сапаш, заверни-ка сюда!

Это был Мамбет. Он всегда говорил горячо и громко. И на этот раз, услышав голос Мамбета, к нему стали собираться соседи.