Среди гор

— О единокровный, единоплеменный народ! О рабы божьи, пришедшие с жертвоприношением на берег реки! Мы сюда собрались не для того, чтобы ублажать себя мясом, мы сюда пришли вымолить милость всевышнего… В наших краях появился злой лихоимец, смутьян и богохульник Калпакбаев. Он повелел записать в списки артели все живые души, вплоть до жен и детей. Но прибыла комиссия и отвергла этот список, как неправильный! О единоплеменники! Жизнь еще покажет, как повелит нам дальше законная власть, а пока мы будем челом бить всевышнему, просить его всемогущей защиты. И кто знает, может быть, завтра по воле господней приедет к нам большой начальник и спросит: «Как вы желаете устраивать свою жизнь?» Вот тогда мы не должны робеть и прятать глаза. Мы все как один должны заявить: «Мы испокон веков вели кочевую жизнь. Так жили наши предки, так жили и мы. Мы не можем добывать себе пропитание иным путем и не кочевать с места на место. Если вы заставите нас собраться в артель, то вы лишите нас привычного образа жизни, обречете нас на погибель. А поэтому разрешите нам жить так, как мы желаем!» Если все мы будем стоять заодно, власть не посмеет принудить нас насильственно. Но если, не приведи господь, нас заставят покориться насильственно, то не разбредайтесь во мнениях, как это было вчера, а все дружно выступайте на защиту своих прав… Защитите нас от раскулачивания. Разве не можем мы уйти за перевал? — И голос Бердибая слезно задрожал от гнева и обиды. — О единоплеменники, живущие с именем аллаха в душе! Все мы и я с вами пришли сюда с жертвоприношением всемогущему… Завтра, если нас будут пытать, зачем мы собирались у реки, будем держать один ответ, примем одно наказание. Нет сомнения, что все пришли сюда с честным, богоугодным намерением. Но среди нас могут оказаться малодушные. Если кто из нас проболтается богохульникам и смутьянам о нашем жертвоприношении и наших разговорах, то пусть его горло будет перерезано так же, как у этой черной овцы! Если кто нарушит клятву, пусть его постигнет проклятье корана! Пусть сгинут и он и его потомки, как вероотступники! Пусть каждый из вас принесет клятву и окунет руку в чашку со священной кровью.

Бердибай сам первым окунул руку в кровь.

— Если я отступлюсь от клятвы, принесенной мной здесь, на жертвоприношении, то… — Бердибай выкрикнул зловещим, срывающимся голосом: — Пусть обрушится на меня проклятье священного корана! Пусть я пропаду голодной смертью в безводной, безлюдной пустыне!..

Карымшак, Барпы, Киизбай и другие последовали примеру Бердибая. Каждый из них, опуская руку в кровь, шептал в неистовом страхе: «Пусть я буду зарезан, как эта черная овца!..»

Последним к чашке с кровью нерешительно подошел Иманбай. Он был в смятении. «Трезвым меня хоть убей, никому не обмолвлюсь словом. А вот выпью бузы, да вдруг спьяна попутает шайтан и сболтну кому-нибудь из активистов? Тогда конец! Прирежут, как черную овцу!» — думал он.

— Эй, Иманбай, ты что медлишь? — спросил Киизбай. — Или в душе затаил червоточину? Так сказывай! Или тебе хочется, чтобы твоих одноплеменников объявили кулаками, а твою Бюбю отдали на общее посрамление, а?

Иманбай испуганно вздрогнул:

— Что вы, дорогой Кике!

— Тогда опускай руку в кровь и приноси клятву!

— За этим не станется. Только я хотел высказать здесь свою обиду. Недаром говорят, если поганая кобыла нажирует загривок, то она забудет удила! — затараторил Иманбай. — С тех пор как Мендирман стал председателем, он забыл о боге. Привязался ко мне: ты, говорит, подстриг лошадям хвосты, ты, мол, загонял лошадей, покалечил их и всякую такую чушь порет. Я, говорит, не желаю идти за тебя под суд. Вот дурак: жалеет общинный скот, будто он ему в наследство от отца достался! А теперь грозится снять меня с работы табунщика. Ну и пусть, пусть гонит, нужно мне очень… Лишь бы богоданная Айсарала была при мне. Ну, а я с вами, конечно, заодно! Разве если по пьянке, может, что и случится, а так никогда не выдам вас. Быть мне зарезанным, как эта черная овца! — И он тоже окунул руку в чашку с кровью.

Люди стояли, обступив белый джайнамаз, страшась ненароком наступить ногой на его край. Иманбай, никогда не прикасавшийся лбом к джайнамазу, кроме как в день большого айта, с особым усердием басовито тянул: — Илдалда, а, илдалда!

Чернобородый несколько раз толкнул его под бок:

— Не фальшивь! Говори — иллалла!

Иманбай, сам не свой от смятения и жути, охватившей его после принятия клятвы, отстранял его руку и огрызался:

— Не мешай, молитву нарушишь!

— А ты говори правильно!

— А то нет, что ли, — илдалда… А то нет, что ли, — илдалда!

Киизбай вдруг застонал срывающимся, плачущим голосом:

— О создатель! Услышь слезную скорбь и молитвы безвинных, ничтожных рабов! Я давно уже пережил возраст пророка, я жалок и убог, так снизойди же до меня, милосердный аллах, услышь мой вопиющий глас!