Среди гор

— Комсомольцы нам так сказали: «Артель приведет нас к сатсиалу, к новой, равноправной жизни». «Хорошо, — подумал я, — чем жить — день сыт, день голоден, лучше я вступлю в артель, буду жить равноправно, как и все». Так порешил я, и когда начали составлять списки, то у меня были одна лошадь, корова с телком и четыре овечки. Лошадь моя и по сей день в общинном табуне. Вчера пошел я глянуть на нее и глазам своим не поверил! Нет у ней ни хвоста, ни гривы и сама, как тень — еле на ногах держится. Да, приезжают однажды активисты и говорят: «Ты не сможешь хорошо ухаживать за своими овечками, сдавай их в общинную отару». Погнал я своих четырех овечек и пустил в отару. Как ни говори, а все же заботишься о своем добре. Недавно пошел я взглянуть, думаю: как там они? Ох и доволен же я был! Куда там, так «хорошо» ухаживали за ними, что лучше и не надо. Одна, оказывается, сорвалась в пропасть, вторая утонула в болоте, третья тоже там где-то, а четвертую пастуху отдали за его труды. Вот и получилось так, что пустил я в отару четырех овечек, а отара их всех и проглотила…

В толпе кто-то насмешливо заметил:

— Ой, Маке, что ты печалишься? Ты по крайней мере хоть знаешь, куда девались твои четыре овечки, а я вот совсем не знаю, куда девались мои сорок овец: исчезли, будто в воду канули!

— Эй, да что там сорок овец, когда со всех овец уже шерсть облезает!

— Ну овцы-то это еще ничего, Султан! — отозвался мельник. — А вот мой карий конь вовсе облез, прямо голяшом ходит! Срам глядеть!

— О, так это еще полбеды! — загудел рыжебородый, пучеглазый детина. — А у моего коня, что сдал в табун, на спине мясо красное, кожи нет. Видать, Иманбай после бузы мяса захотел, вот и зажарил кусок кожи!

— Ну, я ж и говорю, — наконец вымолвил Мамбет, растерявшийся от выкриков, — если артель — это то, о чем мы сейчас говорили, то я сыт по горло. Как хотите, товарищ уполномоченный, но я пока не желаю вступать в артель.

Крепко распалили Иманбая реплики, брошенные в его сторону. Он вскочил и замахал руками.

— Ясно… Понятно! — зашумел он, торопясь и сбиваясь. — Выходит, что я провинился, ухаживая за лошадьми. Конечно, это давно так повелось: и в батырбековское время и в советское время я был плох и неугоден. Мне никогда спуску не давали! А в чем я виноват? Сказали — в общину, я в общину, сказали — ухаживай за лошадьми, я ухаживал. Значит, за это я должен слушать здесь упреки и ругань! Может, вы еще припомните о хвостах и гривах? И за это я должен отвечать? Раз уж скот казенный, то он должен иметь казенный вид. Я и подогнал: остриг хвосты и гривы лошадям. Так неужели я должен нести за это наказание? Ладно, другое еще скажу. Прибыл Калпакбаев. Сказал, что не только лошадь, но и жена твоя и дети сдаются в общину и не будет теперь твоего-моего, все — общее. Ну, если начальство само так говорит, то почему бы я не имел права ездить на лошадях, за которыми я ухаживал? Табун общий, значит, и мой. Ну, я и ездил, правда, частенько менял коней. Так что из этого? Или вы думаете, что я под седло подкладывал колючий кустарник? Нет, на лошадей я сделал потники и кошмы. А уж что послано богом, этого не только я, но сам Барпы-мулла не в силах отменить: одна лошадь прихромала, другая облезла вся, у третьей вздулась спина… Но велика ли беда! Вот и весна пришла, отгоним мы их на джайлоо, они там так поправятся, что и не узнаешь…

Люди разразились хохотом, но Иманбай на это даже бровью не повел. Он еще больше разошелся. Распахнув кожух, он сдернул с продолговатой головы колпак и подался вперед, глядя на Исака сощуренными глазами.

— Послушай, уполномоченный, что я скажу! У нас всегда попадается не тот, кто выпил айран, а тот, кто чашку лизал. Калпакбаев тут взбаламутил нас: «Нет твоего-моего, все общее, все вы равные хозяева!», а сам теперь уехал в Москву. Сегодня ты прибыл и говоришь, что он неправильно делал, а за него, выходит, должен отвечать я, общинный табунщик. А завтра нагрянет другой начальник и скажет, что Термечиков был неправ. Опять же мне придется страдать. Я не хочу, чтобы меня поднимали по ночам и описывали в доме все, вплоть до ступы. Если ты мне дашь подписку, что ты никогда не ошибаешься, то я еще подумаю, а нет, так оставьте меня в покое, не пойду в артель. Нужно мне очень отвечать за каждую лошадь, захромавшую по воле божьей!

Мулла Барпы промолвил, не вставая с места:

— Со скотом беда — не беда, а вот когда заговорили о племенных мужчинах, то жена Кадырбая упала в обморок и долго пролежала в постели…

— А ты где был, старый хрыч, почему не пошептал молитву? — пошутил Соке.

Самтыр, напрягая голос, крикнул:

— Товарищи, это куда годится! Мы будем дела решать или шутки шутить? Прошу соблюдать порядок.

«Да-а, недовольство в народе большое, — думал Исак, слушая крики из толпы. — Придется пока повременить, постепенно вести разъяснительную работу. А сегодня никакая агитация до них не доходит». Он встал и, дружелюбно улыбаясь, глянул на Иманбая, но обратился ко всему народу: