Среди гор

— Да неужели ты, чтобы оказаться с глаз подальше, дал обещание Саадату, а? Нет, не делай этого, Омеке! Не нам с тобой искать убежище за перевалом. Если обложат твердым заданием, то и тебя и меня, вместе, стало быть, платить будем. А посадят в подвал, тоже будем сидеть. Если законы Советов только в руках этого поганца Шарше, то делать, конечно, нечего, а если нет, будем бороться, посмотрим еще, на чьей стороне правда! Если Советы даже на самом деле прижмут таких, как мы с тобой, то все равно терпи, не озлобляйся. Потому что, как говорит Чакибаш, «примерно, скажем так», что если Советы начинают какое-нибудь дело, то это, как бы там ни было, а в конце концов идет на пользу народу. А там, где народ находит себе пользу, мы с тобой не должны терпеть ущерб! Не так ли, Омеке?

Омер, не поднимая головы, заговорил немного веселее:

— Да, конечно, я бы сказал, что вы правы, Соке. Советы особенно помогли таким, как мы, простым дехканам. Словно само солнце глянуло на нас. Да только вот в последнее время — не знаю, или это воля аллаха, или же изменилась политика Советов, или же есть такой недруг, который пользуется нашей темнотой, — но начались такие странные дела, что даже и ума не приложу! Сказать, что это враки, нельзя: ведь голодраный Шарше на самом деле носится по аилу с бумагой, где записаны мое и ваше имена. Сказать, что это правда, тоже не хватает духу, как же будет государство жить без нас, земледельцев и скотоводов? Хочешь успокоить себя этой мыслью, так нет, каждый встречный-поперечный сообщает, что, мол, тебя наметили к раскулачиванию. Как тут быть? Не хотелось бы присоединяться к Саадату, но не хотелось бы и оказаться в кулаках! Вот я и пришел посоветоваться с вами с глазу на глаз. Об этом я еще никому не говорил, даже жене. Как быть? Может, бросить жену, детей, бросить родной очаг, родной двор и черной ночью податься по-воровски в горы, а? Или не делать мне этого, Соке?

Умсунай была глубоко взволнована словами Омера. Соке тоже был растроган и опечален. Он собрался с духом и сказал, как старший, мудро и уверенно:

— Нет, дорогой Омеке, не делай этого. Спасибо, что пришел ко мне за советом, значит, веришь мне. Так послушай меня. Чем быть султаном на чужбине, лучше быть ултаном в своем краю. Если веришь мне, не присоединяйся к Саадату. Хочешь, пойдем посоветуемся с Сапарбаем, будь он неладен, может, и он тоже задурил? Тот, кто уходит ночью в горы с оружием в руках, тот хочет не хочет, а уже становится врагом народа, другого пути нет. Да если и мы, зная о таких вещах, скроем это, то поступим подло по отношению к народу и Советам. Такими делами не шутят, Омеке. А вдруг получится так, что завтра узнают обо всем этом и о том, что мы это скрыли? Вот тогда мы с тобой и будем настоящими кулаками! Ты говоришь, что Султан сказал: «Что ночью, делай ночью, что днем, то днем». В этом он как раз прав. Давай, не откладывая, пойдем сейчас к Сапарбаю.

— О горе мое, — проговорила со стоном Умсунай. — За донос властям они вас прирежут, куда вы?

Соке спокойно ответил:

— Иди, дорогая, к дочке, еще испугается она одна-то, и спи себе спокойно, а мы пойдем. Мы не имеем права скрывать такие дела!

Ребенок метался в постели. Корь еще не высыпала полностью, — это был самый тяжелый момент. Огнем пылали щеки мальчика, дышал он с хрипом и стоном, как взрослый человек. Сколько раз рожала за свою жизнь Бермет и скольких смерть унесла еще в младенчестве, вспомнить жутко! С тех недавних пор, как дождалась Бермет внучка Акима, ни минуты покоя нет у нее на душе. Только и знает молится создателю: «О создатель, дай жизнь нашему младенцу. Не считай его лишним, один он у нас!»

Если случится, что ребенок приболеет малость, и тогда Бермет чуть с ума не сходит, а сейчас она не доверяла даже самой Зайне, день и ночь не сводила глаз с внука и взывала к небу:

— О бабочка моя, о прохлада моя! Почему бог, пославший тебе болезнь, не видит меня? Да лучше бы я трижды болела за тебя. Жеребенок мой, ягненок мой! Ах, Зайна, Зайна… доченька моя, ну неужели в школе нет учителей, кроме тебя? Уходишь ты утром и приходишь после обеда. А молоко у тебя прокисает. Вот и приболел мой жеребенок, поносит от кислого молока… Не думаешь ты о сыне. Ведь он сейчас такой махонький, что может замерзнуть в тени птицы. Ой ты, моя малютка! И зачем только бог посылает тебе болезнь!

Аким, правда, случалось и болел, но вообще рос здоровым, крепким ребенком. Он не был шаловливым, но и не был тихоней. Это был славный, хорошенький малыш, ласковый и забавный. Иногда он очень напоминал старой Бермет ее Сапарбая в детстве. И это еще больше привязывало ее к внуку. Акиму был уже годик, он уже ходил, а с весны, как стало тепло, бегал по двору, гоняясь за ягнятами.

И вот уже четыре дня, как ребенок лежит в постели. Особенно тяжело было малышу последние два дня, и поэтому вчера Зайна не ходила в школу.

Бермет тоже ни на шаг не отходила от внука, и, когда догадалась, что у него корь, сердце ее затрепетало от страха. Она тихо прошептала помертвевшими губами:

— О боже, краснуха[13] напала…