Среди гор

Гульбани слез с лошади и от злости начал стрелять куда-то в пространство: не то в туман, не то в ушедшего вдаль врага. Глухо щелкал курок, и эхо не бежало навстречу выстрелу. Лишь тихо ржала лошадь, точно упрекала хозяина в безрассудстве.

Первая осечка заставила Симона немного опомниться. С каким-то диким криком отшвырнул он от себя винтовку и повалился, не чувствуя ни остроты придорожных камней, ни липкой влажности тумана. Долго лежал так Симон, до тех пор, пока злоба его как-то притупилась и заговорил голос желудка. Была ночь. Сквозь туман, над головой, стояла луна.

Невдалеке, в колючем кустарнике можжевельника лошадь искала себе еду. Тут Симон вспомнил, что в спешке он не запасся едой. К чувству голода примешивалась острая жажда. В горах воды много, но ее надо найти. Место казалось незнакомым. Тусклый свет луны был неподвижным.

Когда поблизости был найден родник, и жажда была утомлена, чувство голода немного уменьшилось. Двигаться вперед не представлялось возможности, надо было выждать, когда уйдет туман. И тут же встал вопрос: куда двигаться?

Голова Симона не была привычна к думам и размышлениям. Все поступки решались им либо под тем или иным впечатлением, наспех, либо в силу традиций. Но тут, в длинную ночь под покровом тумана, негодуя на врага, похитившего Вало, попутно в голове Симона пронеслась вся его жизнь, включая и последние годы работы в Тифлисе, так непохожие на жизнь в родной Сванетии, к которой даже еще не проложена настоящая дорога. Какая-то неясная обида за оторванность от людей родилась в его душе и с горных безлюдных высот его вдруг потянуло на шумную нарядную улицу… В памяти воскрес облик Вало, но уже не прежней Вало, волосы которой были, что рожь, когда созревает. Спина погнулась, грудь ввалилась… И что толку в том, что он помчится в то селение, откуда была Вало? Что сделает он один? И там ли она?..

И думы шли нестройно, вразброд, перебивая одна другую до тех пор, пока на смену им не пришел тяжелый сон.

9

Солнце стоит высоко, но лучи его не так уже горячи и люди не прячутся от них на теневой стороне. Некоторые деревья покрыты золотом, но наряд их не праздничен, не пышен, и сквозь листву проглядывает бирюза неба.

Симон Гульбани опять на прежнем посту. Мимо мчатся автомобили, звенят трамваи, снуют пешеходы. Надо смотреть в оба глаза и следить, чтобы не нарушался порядок на шумной улице. Вот на ходу впрыгивает в трамвай человек и не хочет из него уходить. Трамвай останавливается. Симон должен подойти, узнать в чем дело.

Симон Гульбани все такой же. Разве немного больше потемнел, чем был, как будто, в недавние жаркие летние дни.

— Что же ты, Симон, недолго у себя погостил? Иль недоброе наследство брат оставил? — спрашивали его товарищи по району, когда он вернулся.

— Зачем мне наследство, когда я работать могу?

— Ну, а как там у вас в Сванетии живется? Хорошо или плохо?

— Плохо. Темный народ еще живет в Сванетии. Даже хорошей милиции в Бечо нет.

Ничего другого о жизни в Бечо от Симона услышать не удалось. И если товарищи по району предполагали, что смерть брата заставила Гульбани так неожиданно бросить службу и уйти в родную Сванетию, то появление его обратно верхом на лошади и с винтовкой за плечами еще больше было неожиданно и непонятно для них.

СМЕНА Из гурийской жизни

1

Поезд останавливается сильным толчком. Толчок сгрудил столпившихся у выхода из вагона пассажиров. Покачнувшийся Гогенешвили наступил на ногу оказавшегося сзади него человека. Сконфуженно извинился.

— Пожалуйста! Виноват в том машинист. Должно быть неумелый.

Недолгая стоянка заставляет спешно оставлять вагон. Было раннее утро. Солнце только что показывалось со стороны гор. Небольшая станция и примыкающее к ней селение лишь просыпались. Здание вокзала оживлял только один человек в форменной фуражке. Когда им, поспешно один за другим, были даны второй и третий звонок, и поезд двинулся вперед, Гогенешвили облегченно вздохнул: ведь он был в родных местах. Где-то близко, за полосой кукурузных полей, катил свои воды Рион; впереди, за рядом гор, скрывалась родная деревня.

Оглянувшись, среди немногих спутников, Гогенешвили увидел человека, которому он наступил в вагоне на ногу.

— Вам знакомы эти места? — спросил тот его.

— Прекрасно! Вырос в этих местах. Верстах в двадцати, за горами, родная деревня, куда я и иду.

— Вот как! А я почти что первый раз здесь. Вы пешком к себе?

— Да, думаю, если спутника найду. Одному скучновато будет.

— Знаете что, — через минуту обратился тот к Гогенешвили, — если вам безразличен спутник, то я пойду с вами. Я здесь на положении туриста, и ваше общество, как знакомого с местом, мне будет и полезно и приятно. И он назвал свою фамилию.

— Что же, идемте. Дорога здесь чудесная. Только прежде надо немного закусить. Если память мне не изменила, тут есть духан[14], и старый Сандро Ломинадзе нас голодными не отпустит.