Среди людей

— А деньги, — сказала Варя, — мы двадцатого будем привозить. Главное, конечно, попасть после курсов в хорошую точку. Куда-нибудь в центр города, например возле ДЛТ или Пассажа.

— Сунуть придется? — равнодушно спросил Василий Капитонович.

— Ну, почему непременно «сунуть»? — сказала Варя. — Можно позвать человека в гости, красиво принять… Вот только надо расплатиться за шифоньер. Когда у нас последний взнос, Толик?

— Не помню, — сказал Анатолий; раздраженно, сбоку, он взглянул на отца.

— Ты никогда ничего не помнишь, — сказала Варя. — В конце концов, я тоже человек. Ничего, кроме пеленок, не вижу…

Она заплакала, вскочила из-за стола и побежала в другую комнату.

Анатолий поднялся вслед за ней.

— Иришку мы возьмем, — торопливо сказала Елена Ивановна. — А ты чего молчишь? — спросила она Василия Капитоновича.

— Надо взять, — сказал он, наливая себе еще стопку. — Парикмахерское дело серьезное. Теперь стричься будем по блату.

— Можешь не иронизировать, — сказал Анатолий и вышел из комнаты.

Елена Ивановна принялась убирать со стола.

— И на самом-то деле трудно им, — сказала она. — В городе, Вася, жизнь дорогая. Мы с тобой никуда не ходим, а они люди молодые. В кино сходить и то рубль на двоих, а еще захочется в буфете лимонада выпить. Одеться надо, обуться. Смотри, как Толик оборвался…

— А ты б взяла мой костюм, отдала. По поселку можно в трусах бегать.

— Все злишься, — сказала Елена Ивановна. — Пил бы меньше.

— А это мое дело. Я на свои пью.

— Виновата я, что ли, раз у них такое положение — ребенка не с кем оставить.

— А чего ж, — сказал Василий Капитонович, — пошла бы к Варьке в домработницы.

Он встал, притворно потянулся и зевнул.

— Вася, — жалобно сказала Елена Ивановна, — гуляет она, по-моему. Кольцо видел у нее новое на руке?

— Не приметил, — соврал Василий Капитонович.

— Когда вы ходили в магазин, я спросила, откуда кольцо, она говорит — подруга подарила. Где ж это бывают такие подруги? И сумочка у нее новая… Поговорил бы ты с Толиком.

— Пусть сами разбираются.

— Отец все-таки.

— А он меня не спрашивал, когда женился.

Надев плащ, Василий Капитонович пошел к дверям.

— Вася, — еще раз жалобно обратилась к нему жена. Он остановился вполоборота к ней и вскинул глаза к потолку. — Думаешь, я не понимаю, с чего ты стал вино пить? Через Варьку и пьешь…

— Ладно, — сказал Василий Капитонович. — Будет. Поговорили.

— Ну и кому ты этим доказываешь? — спросила Елена Ивановна. — Выведут на пенсию прежде времени. А нам еще Витю подымать надо… Вася, не ходи в чайную. — Она дотронулась до его локтя. — Слышишь, Вася…

Он ничего не ответил и вышел.

На улице было темно. Светились окна Дома культуры, оттуда доносилась музыка — там заканчивались танцы.

В этом поселке Василий Капитонович работал десять лет. Он уже давно понял, что здесь ему дослуживать свою службу до конца. Вся жизнь его прошла вокруг города, то в одном сельсовете, то в другом, он никогда не жаловался на свою судьбу. В городе ему бывало неуютно, он чувствовал себя там ничтожным человеком, от которого ничего не зависит. Да и не понимал он городских людей, их интересы были далеки ему.

Последние годы ему приходилось сильно напрягаться, чтобы поспеть за тем, что происходит вокруг. Многого он не мог постичь, и это его изумляло, а порой раздражало. Вся его прошлая жизнь представлялась ему сейчас стройной и последовательной; люди, с которыми доводилось когда-то встречаться и работать, казалось, были чище и лучше, и даже пороки их выглядели интересней.

У него было слишком мало слов, чтобы выразить свои сложные чувства и мысли, поэтому нетерпеливым собеседникам чудилось, что он ограниченный, грубый и темный человек. Начальство уже давно поставило на нем крест и даже немного стеснялось его — он это видел и не испытывал зависти к молодым работникам.

Прожив в поселках всю свою службу, Василий Капитонович часто ездил по окрестным деревням — райком посылал его уполномоченным при всякой кампании, — и в качестве уполномоченного он совершал множество ошибок, зная при этом, что он совершает ошибки; он шел зачастую против своей мужицкой совести, требуя от людей то, чего они не могли дать; сердце его болело от того, что он видел в избах и на поле, и, чтобы заглушить эту боль, он ожесточался. Ожесточиться ему было проще, нежели другому человеку, ибо по роду своей милицейской работы он должен был часто бывать жестким.

Однако когда пришло время и наступила возможность списать свои ошибки и начать жить иначе, Василий Капитонович уже окостенел, ошибки эти стали дороги ему, он не хотел отказываться от них и с презрительным изумлением наблюдал тех работников, которые с легкостью, даже с какой-то залихватской покаянной гордостью зачеркивали все, чем жили и за что получали зарплату прежде.

У этих работников, думал Василий Капитонович, получалось так, что они и тогда были правы, а теперь тоже правы. Выходит, всегда их верх, с горечью думал он.