Средний путь. Карибское путешествие

Лишь немногие не-индийцы что-то знают об индийцах, кроме того, что те живут в деревне, работают на земле, склонны к сутяжничеству и насилию. Несомненно, среди индийцев-иммигрантов были преступники и военные — несколько названий низших чинов индийской армии до сих пор сохраняются в качестве фамилий — а некоторые индийские деревни, с их повторяющимися и нераскрытыми убийствами, когда-то имели почти мафиознуюатмосферу. Любой в Тринидаде — знает, что сбить индийца в индийской деревне и остановиться значит напрашиваться на неприятности; случалось ли хоть раз, чтобы водитель остановился, и его избили, я не знаю. [16]Об индуизме и исламе здесь не знают ничего. Мусульманский праздник хоссейни [17]с его барабанным боем, а в прежние времена и с боями на палках, — единственный индийский праздник, о котором хоть кто-то что-то слышал; негры иногда даже бьют в барабаны. Известны индийские свадьбы. К их ритуалам выказывают мало интереса; известно только, что на этих свадьбах еду раздают всем пришедшим. Никто не отличит индусского имени от мусульманского, и к тому, чтобы правильно произносить имена индийцев, негр прикладывает даже меньше усилий, чем средний англичанин. Дело отчасти в том, что, по всеобщему мнению, все не-белое не заслуживает внимания, отчасти в том, что узнать что-то об индийцах непросто, а отчасти — в том, что многие индийцы так старались модернизироваться, что сами стали рассматривать свои обряды как пережиток, из которого они уже выросли. Так что, хотя индийцы и составляют больше трети населения Тринидида, их обычаи остаются странными и даже экзотичными.

Все, что сделало индийца чужим для общества, придало ему силы. Его чуждость отстранила его от борьбы черных и белых. Он подчинялся системе табу, как никто другой на острове; у него были сложные правила касательно пищи и того, что чисто, а что нет. Его религия даровала ему ценности, которые не были белыми ценностями остального общества, и спасла его от презрения к самому себе: он никогда не терял гордости за свое происхождение. Еще более важным, чем религия, была его семья, этот закрытый, самодостаточный мир, погруженный в собственные склоки и ссоры, столь же трудный для проникновения извне, как и для освобождения кого-то из его членов изнутри. Он был защитой и заточением, этот недвижный мир, ожидавший своего распада.

Ислам — статичная религия. Индуизм лишен организованности; в нем нет твердых предписаний, нет иерархии; он постоянно обновляется и зависит от регулярного появления учителей и святых. В Тринидаде он мог лишь увянуть. Однако его запреты все еще крепки. Брак между неравными кастами лишь с недавних пор стал допустимым, брак между представителями разных религий пока еще может разрушить родственные связи, брак между представителями разных рас немыслим. Лишь городской индиец, представитель среднего класса и новообращенный христианин смогли выйти из рамок индийского мира. Индиец-христианин был более либерален и во всех смыслах легче приспособлялся, но, далеко отстав от негра на тяжелом пути к белому миру, он был и куда уязвимей.

Сами по себе, в своих деревнях, индийцы могли жить полноценной общинной жизнью. Это был мир, изъеденный завистью и враждой, межсемейной и межобщинной, но это был самостоятельный мир, община внутри колониального общества, свободная от него, живущая на двойном, тройном расстоянии от центральной власти. Здесь люди были преданы тому, что видели: семье, деревне. В результате сложился тот тип деревенского кланового вождя, которого индиец предпочитает видеть среди политиков. Из этого ясно и почему правление индийцев оказалось настолько беспомощным, решительно неспособным справиться с партийными и прочими политическими механизмами.

Сообщество с деревенским сознанием, ориентированным на деньги, духовно застывшее, ибо отрезанное от корней, с религией, низведенной до ритуала без всякой философии, принадлежащее меркантильному колониальному обществу. Это сочетание исторических случайностей и национального темперамента сделало тринидадского индийца жителем колониальной страны, даже более лицемерным, чем белый.