Средний возраст

Когда ты вдыхаешь аромат только что распустившегося цветка или мнешь в руках блестящие, сочные, нежно-зеленые листья; когда, стоя в долине, окидываешь взором цепи гор и видишь, как по всем склонам сбегают ручейки из-под тающих ледников; когда ты прогуливаешься по улице и в свете весеннего солнца видишь ряды новых зданий, с которых еще не успели снять леса; когда ты вечером стоишь у окна и слышишь, как крики диких гусей в небесах сливаются в единой дивной гармонии с музыкой земли… Разве в эти минуты тебе захочется вспоминать о пронизывающем холоде суровой зимы? Разве захочется вновь увидеть зарубцевавшиеся раны?

Однако бедствие, причины которого не вскрыты, подобно западне, притаилось возле дороги: прошлое может вернуться опять. Чтобы путь вперед был прямым и ровным, чтобы снова не попасть в колею страданий, нужно многое делать и еще больше, еще серьезнее размышлять…

Тяньцзинь, 27 сентября 1979 г.

Ван Мэн ЧАЛЫЙ

Разве воспоминания о суровой зиме — не песнь во славу весны?

Перевод С. Торопцева

Боюсь, это самый захудалый коняга в конюшне ревкома коммуны, одна масть чего стоит, взгляните — к серому подмешан белый, а кое-где и темно-коричневый цвет, и не стрижет его никто, шерсть отросла, спуталась, что твой дикий кустарник, шрамы и отвратительные кровоподтеки избороздили стертую хребтину, грязную до черноты, на брюхе уродливо вздулись жилы, а на круп жестоко и грубо ляпнули глубокое тавро… Ну а уж это его седло, висящее рядом на столбе, — черт возьми, разве его можно назвать седлом: замызганное, заезженное, в грязи и соломе! Да вы и за пять монет не найдете мальца, который согласился бы в этаком седле отправиться в ущелье Цзиргэлан. Оно давно утратило свою форму и вот-вот растечется, как вода, расползется, как грязь, а то и вовсе рассыплется в прах.

«Да что же делать? У Далан — не удалец, а просто сонная тетеря, так что по парню и птичка. Мы споемся — хромой осел да тупой жернов. По человеку конь, по коню седло, разве это не в порядке вещей?» — усмехается Цао Цяньли, то ли себе под нос, то ли пытаясь завязать разговор с этим бедолагой, и приближается к чалому, похлопывает по холке, ласково, дружески треплет по щеке, проводит рукой по шерсти. В общем-то, что проще — поменять коня, чтобы хвост трубой и мордой покачивал от полноты жизни. Иная лошадь сама тебе в руки ткнется, обслюнявит, этакая миляга, уж так подлизывается, чуть не лижет!

А этот одер и не пошевельнется, даже не моргнет. Глаза — что два стеклышка старых часов, покрытых слоем многолетней грязи. Его хоть кнутом хлестни, хоть погладь — ему все одно. Да, это не вон тот гнедой, трехлетка, на того прыгнешь, ненароком чуть коснешься брюха сапогом — и он, сметливый, уже в полете. А попробуй ткни его кнутовищем в зад — взбрыкнет, скакнет метров на сто, да и сбросит тебя на склон. Ну а если погладишь его, приласкаешь, приголубишь — вздернет голову, ублаженный, откликнется долгим ржанием и пойдет размашистым шагом… Ну, а все-таки — представим-ка себе еще одну сценку — если, долго не раздумывая, огреть его кнутом? Разумеется, никто на это не отважится… И все же? Тряхнет рыжей гривой, взовьется к облакам, обернется драконом? Взъярится от боли, рванется, ринется в чащу лесную? Напролом, точно припадочный, а потом рухнет замертво, так что и костей не соберешь? А если не обернется драконом, не ринется в чащу лесную, не рухнет замертво, что с ним будет от удара кнутом? Отупеет на миг? А попробуй годами прибегать к кожаной плети — и в один прекрасный день славный гнедок станет таким же, как этот дряхлый чалый, забитым, бесчувственным, ко всему равнодушным…

То-то и оно, так что на старикане-чалом, порешили все, будет поспокойнее. Да, все утратив, тот обрел покой. А покой — основа всего, нет его — все может рухнуть. Кто опровергнет эти золотые слова! Цао Цяньли подмигнул, ухмыльнулся, покачал головой, сделал глубокий выдох и с шумом втянул в себя воздух. После такой доморощенной «цигунотерапии»[19] полегчало, он повеселел и смирился, в конце концов, и эта кляча под жалким седлом тоже ничего, «сойдет» — скажем так.