«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Вообще эта близость удивительна. Объяснить ли их схожей судьбой? Но схожесть проявится дальше, после ареста и каторги Чернышевского. Пока же я бы объяснил это противостоянием разночинцев (ведь Достоевский по сути разночинец по своему финансовому и социальному положению) дворянам, да и уровень друг друга они ощущали. Вот что Достоевский выговорил: «А знаете ли, что мы вам скажем в заключение? Ведь это вас г-н Чернышевский разобидел недавно своими “полемическими красотами”, вот вы и испустили свой элегический плач. Мы, по крайней мере, уверены в этом. Он даже не удостоил заговорить с вами языком приличным. Такая обида! Нам можно говорить о г-не Чернышевском, не боясь, что нас примут за его сеидов и отъявленных партизанов. Мы так часто задевали уже нашего капризного публициста, так часто не соглашались с ним. И ведь престранная судьба г-на Чернышевского в русской литературе! Все из кожи лезут убедить всех и каждого, что он невежда, даже нахал; что в нем ничего, ровно ничего нет, пустозвон и пустоцвет, больше ничего. Вдруг г-н Чернышевский выходит, например, с чем-нибудь вроде “полемических красот”… Господи! Подымается скрежет зубовный, раздается элегический вой… “Отечественные записки” после этих красот поместили в одной своей книжке чуть не шесть статей разом (да, кажется, именно шесть и было) единственно о г-не Чернышевском, и именно с тем, чтоб доказать всему свету его ничтожество. Один шутник даже сказал, что в той книжке “Отечественных записок” только в “Десяти итальянках” и не было упомянуто имя г-на Чернышевского. Но если он так ничтожен и смешон, для чего же шесть статей в таком серьезном и ученом журнале, да еще разом, в одной книжке? То же и в Москве: там тоже было вроде маленького землетрясения. Писались даже отдельные брошюры о г-не Чернышевском. К чему бы, кажется, так беспокоиться? Угадать нельзя. Странная, действительно странная судьба этого странного писателя!..»[225] (Время, 1861, № 10).

Судьба и впрямь оказалась странной. Странной и трагической – в стилистике судьбы самого Достоевского.

Глава 9 Фантом как явление общественного сознания, или Произвол vs право

Смерть Добролюбова и немного после

В идимо, возраст много значил в глазах молодежи. И О.С., и Добролюбов были молодым людям ближе, чем вечно погруженный в свои рукописи Чернышевский. Вот студенческая реакция на смерть Добролюбова: «Пиотровский был молодой человек, чрезвычайно нервный и впечатлительный. <…> Смерть Добролюбова ввергла его в неутешное горе. Линев, тоже очень привязавшийся к нему, в виде утешения напомнил ему, что “Современник” богат талантами: один Чернышевский чего стоит! Но это не утешило опечаленного юноши.

– Чернышевский не заменит Добролюбова, – говорил он, – особенно теперь. Он слишком осторожен, нам же смелость нужна больше всего. Чернышевский ни разу не пришел на наши сходки, хоть и очень ими интересовался и все время про них расспрашивал. Добролюбов же, будь он здоров, не только пришел бы, но и повлек бы нас за собой бог весть куда»[226].

Наступало при этом для Чернышевского тяжелое время. В сентябре 1861 г. арестован близкий ему человек, поэт и публицист М.И. Михайлов, в октябре этого года умирает отец, а в ноябре – Добролюбов, духовно самые дорогие ему люди, особенно отец и Добролюбов.

А ведь поначалу были надежды. Отца консультировал и выписывал ему лекарства (по просьбе НГЧ) знаменитый С.П. Боткин, отцу стало лучше, но по косвенным признакам Боткин сказал, что болезнь прогрессирует. Чернышевский уехал в Саратов, но журнальные дела вынудили его вернуться в Петербург, и отец умер без него. Как вспоминают современники, он «очень плакал», но все же уехал. С саратовской поездки за ним устанавливается слежка и губернатор получает указание не выдавать ему заграничного паспорта. С Добролюбовым он простился, но это было одно из тяжелейших его переживаний. Дело в том, что с большим трудом друзьям удалось, собравши деньги, уговорить Добролюбова поехать лечиться за границу. Вернулся оттуда он более больным, чем уезжал. Строго говоря, вернулся умирать. Друзья нашли ему хорошую квартиру, но один он уже не мог жить и вернулся в квартиру Некрасова, где была нежная женская забота А.Я. Панаевой, которой он говорил, что она заботится о нем, как мать. Переживал он и свое расставание с Чернышевским. Слова Панаевой:

«И он закрыл глаза, но скоро опять открыл их и спросил:

– Чернышевский здесь?

– Позвать его? – спросила я.

Добролюбов не вдруг ответил:

– Нет! Ему и мне будет тяжело!.. Желаю от души ему всего хорошего как в его семейной жизни, так и в его литературной деятельности. Я попрошу более никого не впускать ко мне. И вам бы не следовало быть около меня. Я устал, засну!

С этого вечера Добролюбов сделался молчалив. <…> Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания»[227].