«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Это, конечно, прежде всего про Чернышевского. «Я люблю тебя, – писал он в апреле 1883 г., приготовившись к вилюйскому вечному плену. – Помни, что любил я тебя одну и что ни одна из всех других виденных мною женщин не могла бы быть любима мною, если б я и никогда не видывал тебя» (XV, 393). Обречённый жить вдали от любимой он имел возможность аналитически размышлять по поводу своей удивительной привязанности именно к этой женщине, и это придавало его словам трезвую взвешенность, продуманность, не зависимую от вызванных длительной разлукой эмоций. Даже свою любовь к детям он объяснял сквозь призму любви к жене. «Она несравненно дороже для меня, чем даже наши с нею дети; мысль о ее пользе была для меня главною», – объяснял он чуть позже А.Н. Пыпину (XIV, 601). А самой Ольге Сократовне писал: «Извини, в моем сердце очень мало места для личной любви к кому-нибудь, кроме тебя: все занято тобой, мое сердце. И моя любовь к детям – это лишь отражение твоей любви к ним». И в том же письме уверенно повторил, признавая необычность подобной силы преданности: «…Я люблю лишь тебя. Кроме любви к тебе, личных привязанностей у меня нет с того времени, как я познакомился с тобою. Когда-нибудь я поговорю о моем странном – действительно странном – чувстве моем к тебе» (XIV, 278, 279). Всепоглощающая любовь водила его пером, когда он писал: «Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя» (XIV, 500).

Но были другие попытки. Попытки организовать бегство Чернышевского. Н.А. Троицкий насчитал восемь попыток освобождения НГЧ (см.: «Вопросы истории». 1978. № 7. С. 122–141). Начались эти попытки еще с середины 60-х годов, но были, так сказать, любительские, не профессиональные, просто горячее желание молодежи. Но известны две наиболее серьезные, хотя и неудачные – Г.А. Лопатина и последняя, в 1875 г., – И.Н. Мышкина, народника и революционера. Мышкин почти добрался до места, но зоркость караульного, заметившего у жандармского офицера неверно пристегнутый аксельбант, остановила попытку. Мышкин, отстреливаясь, бежал в тайгу, но через два дня был схвачен и закончил свои дни в Шлиссельбурге. Понимая, что жена более его знает о разных слухах и попытках его увоза, он пишет ей: «И даю тебе, мой друг, – писал он, – честное слово: не уеду отсюда никаким другим способом, как тот, которым приехал сюда» (Чернышевский, XIV, 553). То же повторил он год спустя после разговора с приехавшим в Вилюйск с инспекционной проверкой В.П. де Витте, которого временно замещал А. Юрьев. «Даю тебе честное слово, – писал Чернышевский жене 25 января 1875 г., – что не поеду отсюда иначе, как обыкновенным, ни от кого никак не скрываемым, спокойным способом, с соблюдением всех форм и правил» (Чернышевский, XIV, 583). Надо сказать, он и вправду не хотел бегства. В 1883 г., незадолго до перевода его в Астрахань, он говорил Д.И. Мелихову, чиновнику особых поручений, который нормально пытался общаться с Чернышевским: «Вот тоже вздумали: Мышкин приезжал освобождать меня. Для чего это? Неужели они надеялись, что я соглашусь на побег? Этого никогда не могло быть»[394].

Он хотел не бегства, не просьбы униженной о помиловании, а освобождения на законном правовом основании. Да и мстительных чувств к убитому самодержцу не питал. Как написал генерал Новицкий: «Бог, в неизреченном милосердии всепрощающий, конечно, простит и инкриминаторов, погубивших Чернышевского. Вероятно, еще при жизни своей он простил их и сам, сказав, по своему обыкновению: “Ну, что же тут делать-с? все это в порядке вещей…”. Но потомство, но история, – хочется крепко веровать, – не простит этим людям никогда!..»[395]

Письма жены приводили его в состояние сильного возбуждения. «За одну ночь, бывало, столько перемен бывает с ним! То он поет, то танцует, то хохочет вслух, громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд! Горько плачет, громко эдак! Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи. Говорили, что он жену свою очень любил; он сам рассказывал про детей своих. <…> После таких ночей так расстроится, бывало, что не выходит из своей комнаты, печален, ни с кем не говорит ни слова, запрётся и сидит безвыходно»[396], – приводит воспоминания жены жандарма Щепина В.Г. Короленко.

Но видите ли, в чем же я должен просить помилования?! Вернуться в европейскую часть России, к семье, к журнальному труду он, разумеется, хотел. Но – поразительное дело – никаких униженных просьб! Он требовал каждый раз лишь справедливости, пытаясь – безуспешно – хоть на маленьком пространстве создать правовое поле в России.