«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Как считали народники, за всю историю России от Петра I до Николая II не было столь кровавого самодержца, как Александр II Освободитель. Александр II повелел судить народников по законам военного времени. За 1879 г. он санкционировал казнь через повешение шестнадцати народников. Среди них И.И. Логовенко и С.Я. Виттенберг были казнены за «умысел» на цареубийство, И.И. Розовский и М.П. Лозинский – за «имение у себя» революционных прокламаций, а Д.А. Лизогуб только за то, что по-своему распорядился собственными деньгами, отдав их в революционную казну. Характерно для Александра II, что он требовал именно виселицы даже в тех случаях, когда военный суд приговаривал народников (В.А. Осинского, Л.К. Брандтнера, В.А. Свириденко) к расстрелу.

Но первым среди них оказался безвинный Чернышевский. Нельзя было устраивать Голгофу невиновному реформатору, который не спорил с кесарем, говоря, что кесарю кесарево, но Богу все же Богово. А Богу – благоустроенную Россию. Это был противобожественный акт – казнь Чернышевского.

Глава 15 Освобождение Чернышевского

ИСТОРИЮ ЖИЗНИ ЧЕРНЫШЕВСКОГО СТОИТ ЧИТАТЬ ПАРАЛЛЕЛЬНО С ЧТЕНИЕМ ЕВАНГЕЛИЯ, ЭТО ХОРОШИЙ КОНТРАПУНКТ, МНОГО ПОЯСНЯЮЩИЙ В ЕГО ЖИЗНИ, МНОГО УЧЕНИКОВ, ЕГО НЕ ПОНИМАЮЩИХ (ЕЛЕОНСКАЯ ГОРА), РАСПЯТИЕ КАК ВРАГА ИМПЕРИИ.

Это, быть может, странное вступление попробую разъяснить в ходе изложения последних лет жизни Чернышевского. Начну с того, что Христа казнили как Царя Иудейского, то есть как претендующего на власть. Иисус же говорил: «Царство Мое не от мира сего. <…> Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине» (Ин. 18. 36–37). Именно уверенность в том, что он свидетельствует об истине, сохраняла его дух, ум и силы в среди вилюйской дикости и ненависти властей.

«…не поддаться одиночеству долгой сибирской ссылки»

Для Толстого освобождение, если вспомнить бунинское «Освобождение Толстого», означало освобождение от плотских страстей, от желания вкусной пищи и питья, от сумасшедшего тщеславия, от соперничества с Христом. Чернышевский давно ушел от плотских страстей, пища его была как у аскетов, тщеславие и гордость, если таковые и были в петербургский период, давно ушли, он понимал, что практически забыт всеми, что сам он просил молодежь не тратить сил на его освобождение, ибо ждет правового решения своего дела. Что же это за освобождение Чернышевского? Я бы назвал это освобождением от всех и всяческих иллюзий. Народнические иллюзии ушли еще до ареста, далее ушли иллюзии о способности молодых интеллигентов что-то совершить, о возможности общего дела. Он говорил Короленко: «Ах, Владимир Галактионович, – говорил мне покойный при личном свидании, когда мы стали перебирать прошлое и заговорили о Сибири. – Знаете ли: попал я в Акатуе в среду сосланных за революционные дела… Кого только там не было: поляки, мечтавшие о восстановлении своей Речи Посполитой, итальянцы-гарибальдийцы, приехавшие помогать полякам, наши каракозовцы!.. И все – народ хороший, но все – зеленая молодежь. Одному мне под пятьдесят. Оглянулся я на себя и говорю: ах, старый дурак, куда тебя занесло. Ну, и стыдно стало…»[407] Иллюзий революционной борьбы никогда и не было, но ушла даже надежда на возможность реформ. Если поначалу он надеялся на правовое начало, которое рано или поздно победит, то и от этой иллюзии он освободился. Во второй половине 70-х и начале 80-х он, казалось бы, был забыт. Даже в народовольческом приговоре Александру II среди прегрешений царя имя Чернышевского не было названо.