СССР и Запад в одной лодке

Реформы Хрущева, при всей их противоречивости, отвечали общему стремлению общества к либерализации. Поэтому намерение послехрущевского руководства повернуть назад не могло не вызвать сопротивления, тем более что за годы хрущевской оттепели общество разморозилось и чувствовало себя уже смелее.

Первым столкновением между властью и обществом был суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Маленькая демонстрация на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года, организованная Александром Есениным-Вольпиным, с требованием гласности суда, может считаться началом движения.

Суд не был гласным, но он был задуман властями как «показательный»: газеты проклинали двух писателей, публиковавших свои книги за границей, проводились собрания с их осуждением. Однако суд оказался скорее «антипоказательным»: он показал, что и на скамье подсудимых можно сохранить свое достоинство, что в СССР возможен политический судебный процесс без покаяния и с явной моральной победой подсудимых над судьями.

Суд скорее воодушевил людей на борьбу, и эта борьба приняла форму, хорошо известную многим обществам, жившим под диктатурой, — обращение к власти с весьма скромными петициями: о гласности суда, о смягчении приговора, не возрождать сталинизм, не проводить репрессии.

В ответ власти решили провести новый «показательный» суд — над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым, первый из которых составил сборник материалов о деле Синявского и Даниэля, а второй — самиздатский литературно-политический сборник «Феникс». Однако их арест в январе 1967 года и суд над ними через год опять стали скорее катализаторами общественного движения, чем его глушителями.

Владимир Буковский организовал демонстрацию в их защиту и был сам арестован, но и на суде он отстаивал право человека на выражение своих мнений. Павел Литвинов был вызван в КГБ и предупрежден, что если он подготовит сборник материалов о суде над Буковским, то будет сам осужден. Литвинов сделал беспрецедентную вещь: он записал свой разговор в КГБ и начал распространять запись.

Ни Галансков, ни Гинзбург не признали себя виновными. Ежедневно у здания суда — в суд их не пускали — собиралась толпа сочувствующих, а также иностранные корреспонденты. Благодаря им об этих событиях узнавала мировая печать — а западное радио транслировало новости обратно на СССР, так что в СССР почти не было людей, которые так или иначе не узнали бы о движении протеста.

Эти примеры воодушевляли и побуждали к действию, тем более что развитие событий в Чехословакии с конца 1967 года давало многим надежду, что такое же развитие возможно и у нас.

Число обращений — уже не только к власти, но и к советскому и мировому общественному мнению, уже не только робких, но и достаточно резких — все более возрастало, число подписавших их перевалило за тысячу, речь шла уже не только о конкретных случаях неправосудия, но и о том, как вообще будет развиваться наша страна. Многие из подписывавших обращения надеялись, что власти примут их во внимание и вернутся к политике реформ.

Тогда же появился и термин Демократическое движение. КГБ утверждал впоследствии, что этот термин, как и все дурное, был придуман за границей, в действительности его предложили весной 1968 года Павел Литвинов и я.

Борьба между идеей равенства и идеей свободы была, пользуясь марксистским термином, «снята» советским режимом, соединившим несвободу с неравенством. Таким образом, Демократическое движение привлекало сторонников как свободы, так и равенства.

Оно не было и в условиях тоталитарного режима не могло быть многочисленным, но оно объединяло людей из самых разных слоев общества. Движение привлекло писателей и ученых, недовольных отсутствием творческой свободы, рабочих, остро ощущавших свое социальное неравенство, коммунистов, которые видели, что действительность не отвечает их теориям, людей, никогда не веривших в коммунизм, бывших заключенных, боявшихся возрождения сталинизма, тех, кто был в сталинские годы ребенком, людей, сделавших карьеру внутри системы, и тех, кого эта система отбросила еще до того, как они кончили университет. Меня всегда поражало, как могли оказаться вместе люди столь непохожих судеб и темпераментов.

Невозможно сказать, сколько людей в стране считали себя сторонниками движения, только ничтожная часть из них активно проявила себя. Несомненно, что если бы не репрессии властей, в демонстрации, в которой сегодня участвовало 50 человек, завтра приняло бы участие 50 тысяч. Легче сделать приблизительный анализ социального состава движения, основываясь на данных о подписавших письма протеста по делу Гинзбурга и Галанскова (1967-68, 700 человек) и об арестованных участниках движения (1969-70, 200 человек).

Письма протеста Аресты

Интеллигенция 88 % 52 %

Студенты 5 % 14 %

Рабочие 7 % 34 %

Разница объясняется, во-первых, тем, что репрессии против студентов и рабочих были суровее, чем против интеллигенции, а во-вторых, тем, что часть студентов и рабочих была арестована не за письма протеста, а за участие в подпольных группах.