СССР: вернуться в детство 4

Да, у меня, как положено предпринимателю себе на уме, было две книги учёта. Белая и чёрная. Ну, не совсем прям чтоб чёрная, скорее, серая такая. В серую я записывала всё как есть, руководствуясь логикой и здравым смыслом, а в белую — только то, что не противоречило текущему законодательству. И если вдруг что-то менялось, я прям делала вклейку новых законов, постановлений и прочей бюрократической фантазии, и дальше вела записи в строгом соответствии с ними.

Про опасения насчёт проверяющих органов я не соврала. Да и насчёт остального тоже.

Раньше шестнадцати лет — запрещено. С шестнадцати (или, как было написано в законе: «в исключительных случаях, по согласованию с фабричным, заводским, местным комитетом профессионального союза» — с пятнадцати лет) — через медкомиссию, только лёгкий труд и не больше шести часов в день (в свободное от очной учёбы время).

Устроиться на работу после четырнадцати теоретически было возможно (хотя в законе об этом я ничего вообще не нашла). Для этого нужно было сильно хотеть. Пройти охулиард специальных разрешительных этапов: медкомиссию, кучу бумаг (включая согласие от родителей) и в итоге — комиссию по делам несовершеннолетних исполкома местного Совета, доказать, что условия труда соответствуют, и ты не будешь убиваться вусмерть. И регламент по времени: не больше двух часов в день, исключительно лёгкий труд, никакого поднятия тяжестей. А тяжесть — это тоже понятие возрастное. После шестнадцати — всё, что больше десяти килограмм, до шестнадцати — непонятно сколько, но явно меньше, поскольку закон напирал на суперлёгкий труд.

А вот до четырнадцати — извините. Можно выступать в цирке, концертировать или сниматься в кино. Сочинять вот, как я. Или рисовать; несовершеннолетних иллюстраторов знаю аж несколько — из широко известных. Всё с разрешения родителей. Прочее — нельзя вообще никак.

Более того, до пятнадцати лет ребёнок признавался полностью недееспособным. То есть, даже если вдруг ему разрешили поработать, у родителей имелись все законные основания детскую зряплату изъять. Мдэ. Реши, например, моя матушка самостоятельно распоряжаться моими гонорарами, ей бы никто слова не сказал. Хорошо, что она такие мысли не практикует.

Таким образом, разрешительные документы на деятельность у нас есть, но если кто-нибудь затеет подать на нас в суд, все эти дозволения могут быть одним махом признаны ничтожными. Но в уныние я впадать не торопилась. Пока живём! Глядишь, худо-бедно и до пятнадцати дотянем.

Дверь снова открылась, и в комнату зашёл страшно довольный Вовка с длинным тряпичным свёртком, положил его передо мой на стол. Судя по звуку — тяжёленькое. И твёрденькое.

— Чёита? — подозрительно спросила я, не торопясь трогать.

Мало ли — может у него там змея дохлая одеревеневшая или ещё что?

Вовка вздохнул и развернул «упаковку».

— Ух, ты! Кто принёс?

— Наиль. Я спрашивал, и вот — он на работе договорился с мужиками, взял размеры.

— По нынешнему росту замерял?

— Естесссно.

— Доводить будешь?

— Буду, конечно. Но красота же? Даже так.

— Красота, согласна.

Вова снова прикрыл тряпочкой своё сокровище и исчез в направлении мастерской.

Интересно, детскую валлонку можно будет потом использовать как дагу? Если, допустим, эфес переделать?

Посмотрим, пока это всего лишь заготовка под клинок…

НАВЕЯЛО

2 июня 1985.

Лето восемьдесят пятого началось со стресса, вот прям, не отходя от кассы, с первого же воскресенья.

В нашем «Ньютоне» состоялось собрание членов товарищества землепользователей. Да, такое вот длинное название. Чтобы избежать сумятицы и криков, ещё в прошлом году (когда решали про летний водопровод и скважину) решили, что от каждой семейной деляны будет ходить один человек. От нас пошёл дядя Саша. И я. Типа, председатель возмущался: почему это от юннатской станции никого нет? Такой огромный кусок, организация, а не просто прирез к наделу — должны ходить!

Да и пофиг. Схожу. Надеюсь, они не будут орать так истошно, как на последнем садоводческом собрании, которое я сподобилась посетить в прошлые свои двадцать пять (навсегда приобретя стойкое отвращение к любым сборищам такого рода).

Пришли мы. А тётка-бухгалтерша (которая сегодня заодно была и за секретаря) уже красная такая, гоняет лишних:

— Ну, чёрным по белому было написано: один человек от всего семейного надела!!! Не от каждой конкретной семьи! От всего нареза родственников!!! Нет, прутся! — она посмотрела на нас и сердито поправила выбившиеся из-под косынки волосы: — А вы зачем с ребёнком пришли? Отправляйте её домой.

Тётка была явно не с нашей школы — наши-то все давно меня знают.

— Ну, вообще-то, вы сами её вызвали, — с китайской каменной полуулыбкой ответил дядя Саша.

— Но я могу немедленно уйти! — с готовностью взять низкий старт добавила я.

— Ничего не пойму, — потрясла головой тётка, — девочка, ты от кого?

— Я председатель юннатской опытной станции.

Она выпучила глаза и оглядела меня с головы до ног:

— А постарше у вас никого нет?

Тут уж меня заусило:

— По статусу — нет!

— Ну… — она выразительно поджала губы, — садитесь.