Стадия серых карликов

В указанное время и в указанном месте при входе его встретили непреклонные старухи в черном, напоминающие одновременно и английских ледей по невозмутимости, и швейцаров-вышибал со стопроцентной готовностью вступить в действие. Упоминание о Фениксе Фуксиновиче было талисманом и превращало их в обыкновенных старух. Имя руководителя литпроцесса действовало и на молодых людей в черном, расставленных возле каждой двери. Ему даже любезно подсказали, как пройти к его кабинету и уж совсем по-свойски сообщили, что Феникс Фуксинович только что закончил вести очередной вечер литературной жизни и в данный момент находится у себя.

Литературная жизнь шумела, выпивала, кучковалась или по-нынешнему тусовалась, и сколько бы ни всматривался Аэроплан Леонидович в лица — ни разу среди них не обнаружил никакого сходства с публикуемыми портретами. Одна лишь девица, в зрелых формах, так неожиданно приветливо поздоровалась с рядовым генералиссимусом, что тот даже вздрогнул от неожиданности — ему показалось, что это Эдда! Присмотревшись, он облегченно вздохнул: очень похожа, все они на один профурсеточный стандарт, а эта литераторша, наверное, слишком занимается общественной работой в порядке индивидуальной трудовой деятельности. Обозналась, что при ее девичьей памяти и такой богатой на контакты профессии вполне извинительно.

Он открыл тяжелую дверь с соответствующей надписью и остолбенел: он рассчитывал увидеть какое-то помещение, мебель, но здесь ничего подобного не было. Никакого бюрократического кабинета, а только полумрак, простор над головой, небо, трибуна посреди крыши для прямого и непосредственного руководства. С углов она освещалась юпитерами — недаром же перед домом стояло несколько телевизионных автосараев. Стало быть, все, что здесь происходило, прямиком попадало в историю литпроцесса.

Руководитель литературного процесса, когда рядовой генералиссимус привык к ослепительному мраку, оказалось, одет был без претензий — в фиолетовом халате с матерчатым непритязательным поясом и в располагающих к полному доверию кожаных шлепанцах на босу ногу. Особенно впечатляли грандиозно тонкие белые ноги.

Перед ним лежал доклад, видать, весьма руководящий, ибо поглядывая в него через очки, он выделывал руками замысловатые и, должно быть, очень содержательные пасы, по которым можно было догадаться, что руководитель направляет и поправляет движение десятков, если не сотен галактик. Иногда руководство шло чрезвычайно тяжело, и тогда Феникс Фуксинович натужно покряхтывал, возвращая на положенную орбиту всякие туманности и прочие космические тела. Бывало, что и борода трепетала на здешнем ветру, и крупные капли пота орошали его чело, просторное для всяких течений и движений. В каплях отражались лучи юпитеров и звезды, и капли сверкали, как изумруды необыкновенной чистоты, сравнимой по качеству лишь с чистотой помыслов и моральных устоев рядового генералиссимуса пера.

— Руководить в наших условиях литературным процессом — это, извините, управлять мирозданием, — сдавленно произнес Феникс Фуксинович и осведомился, принес ли Аэроплан Леонидович заявление о включении.

Только теперь он понял, насколько был наивен, полагая, что миром управляют из приемной Калистрата Домкратьева. Не отличился проницательностью и нынче утром, восхищаясь могуществом Декрета Грыбовика. Вот оно могущество, все всесилие — на крыше дома графа Олсуфьева. Вот он, тот скромный труженик, которому подвластны судьбы людей, народов, эпох и цивилизаций, вот чьим указаниям безропотно следуют планеты и звезды, галактики, вся Вселенная!

— Некоторые умники не берут во внимание рулевое сознание, — то ли жаловался, то ли продолжал читать доклад Феникс Фуксинович. — Оно возникает от характера руля, который в твоих руках. И уж поверьте моему опыту (кстати, я сегодня встречался с Виктором Василье…, извините, Борис Николаичем, мы обсуждали и эту тему, и он передавал вам всем самый искренний привет), руль куда больше виноват, чем человек возле него. Рулевое сознание, если хотите, — это квинтэссенция морали, научно-технического прогресса, революционно-демократической мысли прошлого века и всех разрешимых, трудно разрешимых и абсолютно неразрешимых противоречий протекания литературного процесса.