Стадия серых карликов

На первых порах ее почему-то принимали за первую жену известного писателя, уж очень у них фамилии похожи. Миссис Пакулефф поначалу категорически отрицала подобные домыслы, потом, раскусив, что теперь в России все можно, она не так рьяно давала отпор этим домыслам, потом перешла на загадочные улыбки, недомолвки, мол, как хотите, так и считайте. Но если бы она этим ограничилась! Она так разошлась, что часами стала рассказывать о своей книге, которую она якобы писала все эти годы на чужбине. По ее рассказам выходило, что ее семья подвергалась репрессиям еще с начала тридцатых годов. Элизабет всю жизнь считала, что дедушка по материнской линии был московским приказчиком, служил у нэпмана, вместе с ним и был убит грабителями. Теперь же миссис Пакулефф утверждала, что ее отец был из театральной среды, высонравственнейший и высокообразованнейший интеллигент, кто не смирился с режимом и кто предпочел сталинские лагеря отказу от свободы самовыражения — десять лет без права переписки! Дальше — больше. Не Заячья Губа писала доносы, в том числе на славнейшего Аэроплана Леонидовича, а на нее писали все, кому не лень. В конце концов, она чудом избежала бериевских застенков, стала разведчицей, ее забросили в тыл, где она героически воевала с фашистами, пока из-за предательства не оказалась в гестапо. Но она и там храбро сражалась с врагами, храбро пропуская условные знаки в радиограммах, однако на Родину после войны не вернулась, поскольку на этот раз ее несомненно ожидал расстрел за сотрудничество с немцами, итальянцами, французами, англичанами, американцами… В этом случае миссис Пакулефф далеко не всех перечисляла, ибо если она имела в виду двухлетнее пребывание в генуэзском портовом борделе, то в таком случае она действительно самым тесным образом сотрудничала с представителями всех объединенных наций. Даниэль Гринспен знал о ней даже то, что она, обладая когда-то изъянами девичьей памяти, могла и подзабыть.

Вполне могла подзабыть, потому что теперь она бредила, ставя многие события вверх ногами, придумывала недостающие героические звенья биографии — зачем, во имя чего? Ради славы? C фанатическим упрямством она рыла для себя яму — русские спецслужбы несомненно обратили на нее внимание, не поленятся потянуть за ниточку — доберутся до ее кряканья из абверовской засады. Уверовала в собственное вранье? Рехнулась? Психологическая компенсация неприглядного прошлого? Испытывает судьбу?

— Лиз, образумь свою родительницу. Ее активность, беспардонное вранье добром не кончатся, — сказал он жене на прошлой неделе, попросил посоветовать матери меньше болтать глупостей на встречах и не приглашать в гости, то есть в Соединенные Штаты, всех, с кем бы она ни встречалась.

Жена тоже была удивлена неуемной активностью матери на общественной ниве, хотя из родственной ли, женской ли солидарности не подавала виду. Она тогда сидела перед зеркалом, готовила на ночь лицо и лениво, совершенно равнодушно отозвалась:

— Она считает, что никому из них русские не дадут выездных виз.

— Так объясни ей, что это не так. Они выпускают практически всех. Это мы ограничиваем количество виз для эмигрантов, а не они. Мы, как говорят русские, за что боролись, на то и напоролись. Отсюда множество всевозможного дерьма желает эмигрировать, а если это не удается, то поехать в так называемые гости.

— Вот и она имеет в виду гостей.

— Неужели ты не знаешь, что сейчас на Западе у многих выходцев из России объявились тучи родственников?

— Откуда они взялись? В Советском Союзе ведь запрещалось иметь на Западе родственников.

— Вот и я думаю — откуда?

— Тогда, дорогой, — укладывалась она в постель, — куда в таком случае смотрит здешнее КГБ?

Телекамеры и направленные микрофоны работали синхронно, он слышал все разговоры и даже шепотки в толпе.