Стадион

Индус тоже подошел ближе — желтая чалма его, как цветок, возвышалась над скамьей. Один только англичанин казался безучастным, но и его голова чуть–чуть повернулась в сторону читавшего обращение француза.

— «Мы не хотим воевать. Да здравствует дружба и мир!» — кончил читать француз. — Очень правильно сказано! Разрешите мне подписать? — обратился он к Мери Гарден.

Та пожала худыми плечами:

— Пожалуйста.

Француз четко расписался, товарищ его тоже.

— Что это даст? — вдруг спросил англичанин.

— Если молодежь всего мира скажет «нет», войны не будет, — ответил Тибор.

— Правда, — будто вынимая слово откуда–то из глубины гортани, сказал индус, взял из рук француза ручку и тоже поставил свою подпись.

— Разрешите и мне? — попросил Тибор у Мери.

— Мне кажется, я не имею права ни разрешать, ни запрещать, — ответила смущенная девушка.

— Это ничего, — Тибор уже выводил последнюю букву своей фамилии.

— Дайте мне, — сухо сказал англичанин, взял листок, внимательно прочел, подписал. — Все правильно.

Тогда итальянец понял, что остался последним, немного обиженно взглянул на Мери и поспешил поставить и свое имя под воззванием.

Листок бумаги с шестью подписями лежал на крашеной серой скамейке, и Мери Гарден не отрываясь смотрела на него. На бледных щеках ее появились красные пятна. Она не могла взглянуть на своих соседей. Пальцы ее потянулись к маленькой автоматической ручке, лежавшей рядом с воззванием, и отдернулись, крепко сжались в кулак.

— Если я подпишу, в Америке мне не жить, — словно умоляя о прощении, сказала она, встала и отошла, не оглядываясь. Никто не произнес ни слова — все хорошо понимали Мери Гарден.

Отношение к воззванию четко разделило спортсменов на два лагеря.

— Молодежь не должна интересоваться политикой, — говорили одни.

— Почему мы не должны участвовать в решении судеб мира, если от этого зависит наше будущее? — отвечали другие.

Союз свободной немецкой молодежи предложил после окончания соревнований провести на стадионе митинг в защиту мира. На митинг приглашались все спортсмены: «Кто не хочет, пусть не приходит, насильно никого не потащат. Но если ты хочешь мира и хочешь сберечь его, ты придешь и тоже поднимешь свой голос за мир».

Это предложение вовсе не сохранялось в тайне. Генерал Стенли очень скоро узнал о предстоящем митинге и встревожился настолько, что сразу вызвал к себе Шиллинга.

— Вы знаете, что на стадионе хотят устроить митинг?

— Знаю.

— Надеюсь, вы уже приняли соответствующие меры?

— Да.

— Что же вы сделали?

— Накануне соберутся все менеджеры команд, на которых мы можем рассчитывать, они запретят своим ребятам даже думать об этом митинге.

— Это хорошо, но еще не все. Митинг состоится так или иначе, с нами или без нас. Это ясно. Надо его сорвать.

— Как сорвать?

— Чтобы из митинга в защиту мира он превратился в митинг пропаганды американского образа жизни.

— Этого я не могу, — сказал Шиллинг. — Охотно бы сделал, но не знаю, как. В спорте я немного понимаю, а в такой высокой политике — полный профан.

— Знаю, — ответил Стенли, — я сам об этом подумаю. Но вы должны положить начало — добиться полной победы нашей команды. Нам необходимо затмить всех и в первую очередь русских, чтобы преимущество американского спорта стало ясным даже коммунистам.

Лицо Шиллинга из круглого стало длинным. Он видел сегодня на стадионе, как тренировались советские спортсмены, и совсем не был уверен в победе.

— Должен сказать, они очень сильны, — предупредил он.

— Мне это безразлично, победа должна быть за нами — и кончено! — возвысил голос Стенли. — Где нельзя взять уменьем, там пускайте в ход деньги. Подкупайте всех!

— Советских подкупить не удастся, вы же знаете это, — вздохнул Шиллинг.

— Черт! — сказал Стенли. — А другие способы вы учли?

— Да, я захватил с собой всех, кого нужно, — оживился Шиллинг, — разумеется, это нам поможет.

Шиллинг вышел из кабинета Стенли в очень скверном настроении. Видно, в несчастливый день взялся он за эту команду. Правда, денег это принесло ему немало, но в Америке все казалось гораздо более легким.

Тем временем генерал Стенли мерил шагами свой кабинет по диагонали и напряженно думал о том, как дать предстоящему на стадионе митингу желаемое направление. Необходимо подготовить такое выступление, чтобы впечатление от него затмило все другие речи.

Долго раздумывал генерал Стенли. Его изворотливый, привыкший к разного рода международным интригам и комбинациям ум не находил успешного хода. Так прошло, должно быть, с полчаса — небывало долгое время для того, чтобы принять всего–навсего одно решение. Наконец Стенли нажал кнопку и вызвал адъютанта.

— Узнайте, как здоровье Анри Шартена, — приказал он.

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками адъютант и исчез.

Стенли снова заходил по кабинету.

— Анри Шартен уже выздоровел. В понедельник собирается уезжать домой, — доложил, появляясь в дверях, адъютант.

— Где он?

— Уже переехал из клиники в «Ритц».

— Машину к подъезду.

— Прикажете ехать с вами?

— Нет, можете остаться тут. Я вернусь через полчаса.

Стенли вышел.