Стая

– Ты за кого меня принимаешь? Конечно, каждый. Хотя она ничего не ест, кроме сырого мяса. Однажды мне все это так надоело, что я целую неделю пробовал переломить ее. Кормил только кашами, овощами, макаронами. Тем, что она любила раньше. Но она подойдет к миске, понюхает и отвернется. Лежит в углу, слабая и только с ненавистью на меня смотрит. На седьмой день я понял, что она скорее с голоду умрет, и дал ей курятины. Я на рынке покупаю ей кур – даже не ощипываю. Она так ест. Прямо с перьями и жилами.

– Подойдет к миске… – потрясенно повторил я. – Из миски ее кормите, как животное…

– Ну а ты ее видел? Как ее, по-твоему, надо кормить – с шелковой скатерти и серебряного блюда?

– Мне кажется, вы сами сошли с ума, – меня мутило, хотелось поскорее уйти из этого дома. – Я лучше пойду… Можете меня не подвозить, доберусь на электричке.

– Э-э-э, нет, – Семенов быстро оказался у двери. – Никуда ты не пойдешь. Тебе надо все это пережить. Сейчас ты еще выпьешь водки, потом я накормлю тебя обедом, и вот только потом отвезу тебя домой, где ты примешь холодный душ и сразу ляжешь спать. До завтрашнего утра ты не должен ни с кем общаться. Я тебя только об этом прошу. Перевари это впечатление, а потом уже делай выводы и принимай решение – сдавать меня или не сдавать.

– А если сдам? – прищурился я.

– Твое право, – пожал плечами Семенов. – Тогда на тебе будет ответственность за смерть моей Алены. Тебе с этим надо будет как-то жить… Артем, дорогой, неужели ты считаешь, что мне самому не больно и не тошно видеть свою дочь такой? Каждый день приходить сюда и видеть вот это? Неужели ты не понимаешь, что мне было бы в сто раз легче снять с себя ответственность, отдать ее в лапы психиатров, а потом просто раз в неделю приносить в больницу конфеты и апельсины? И видеть Алену умытой, причесанной и спокойной, да вот только без души? Неужели ты считаешь, что я маньяк или садист?

– Ну… Это так сложно…

– Вот именно! – повысил голос Семенов. – Это очень сложно. А ты делаешь выводы, едва соприкоснувшись с тем, с чем я живу уже… – он нахмурился – Уже полгода.

– Полгода?! – ахнул я. – Вы больше года держите свою заболевшую дочь на цепи?

– Ну начинается… Ладно, может быть, я цепляюсь за призрачный шанс. И так не может продолжаться вечно. И однажды, если ничего не случится, я скажу себе стоп… Только вот за этот год я нарыл кое-какую информацию. Это непросто – в Стае все очень осторожные. Ты видел того мужчину, которого я… – Он запнулся.

– Избил до полусмерти, – подсказал я.

– Ну да, – сник Семенов. – Он предпочел бы умереть, но не сдал своих. И все они такие. С ними надо по-другому, их надо переиграть. У меня есть кое-какие наводки.

– А что же будет, если вы на них выйдете? Убьете?

– Ну скажешь тоже. Я заставлю их вернуть мне дочь. Я узнаю их схемы, взломаю их код. Узнаю точно, что именно они сделали с Аленой. И только тогда все можно будет переиграть обратно.

Я покачал головой и придвинул к нему пустую стопку, которую Семенов тотчас же с готовностью наполнил водкой. Я был подавлен и растерян. Семенов, образчик холодного спокойствия, на которого мне в какие-то моменты даже хотелось быть похожим, теперь виделся мне полусумасшедшим жалким стариком.

Бабушка говорила: «Не ходите в лес, нехороший он! Этот лес Волкодлаку принадлежит, сотни лет он царствует, сильный, хитрый и умный, не поймать его никак!»

Татьяна и младший брат ее, Сашенька, смеялись, подталкивая друг друга локтями, а когда бабушка отворачивалась, один из них шептал другому: «Она ведь просто дремучая старуха!» – и это была защитная реакция. Натопленная комната старенького деревенского дома, потрескивающий в печи огонек, уютный аромат сушеных яблок, свежего теста, рассохшихся досок и березовых банных веников, которые бабушка развешивала над печью. Ее тихий низкий голос, плавный ток ее речи, ее северный акцент с округлыми длинными гласными. Все это создавало особенную сказочную атмосферу – как будто бы своими сказками бабушка ткала иную реальность, в которой есть место и упырям с раздувшимися серыми лицами и длинными желтыми ногтями, и быстрокрылым лукавым бесам, вдохновляемым яростью и жаждой разрушать, и особенно Волкодлаку – огромному волку на человечьих ногах, о котором она любила рассказывать особенно часто.

– Я сама его однажды видела. Маленькая тогда ишо была. Как ты, Танюша. Там, за лесом, тогда деревенька была, сейчас на ее месте одни развалины, и те бурьяном заросли. Мамка меня к своей товарке за маслом отправила. Нас было девятеро детей, а я – самая старшая. Почти все малые и померли один за другим – кто зиму не пережил, кто утоп, кого трактор переехал. Несчастливая семья, как будто бы проклятая. До старости только я да сестра моя одна добрались – да и неважно сейчас это, давно я след ее потеряла. И лица ее уже не вспомню…