Стая

Я покачал головой. Мне было больно наблюдать за тем, как Семенова терзает чувство вины. Создавалось впечатление, что он все время мрачно перебирает в памяти какие-то сценки из прошлого и пытается оценить – мог ли он заранее предвидеть беду, мог ли предотвратить. И ежеминутно выносил себе самому страшный приговор: мог. Я не представлял, как же можно вот так выживать, словно тебя постоянно кто-то судил и каждый день объявлял виновным. Стоишь, такой одинокий, пленник своей страшной ошибки, охраняемый равнодушным конвоем. А присяжные заседатели смотрят на тебя с брезгливым любопытством, как на извивающуюся жирную личинку с прозрачной кожицей. Чтение многостраничного приговора, и вот тебя уводят в темноту, лязг замка за твоей спиной, а впереди – только вечность, исполненная одиночества. И не будет у тебя времени ни смириться, ни привыкнуть, ни осознать, потому что следующим утром все начнется заново. Бесконечная лента Мебиуса.

– Алена говорила: ко мне волк во сне приходит. Говорит со мной, смотрит. Говорит, что я не от людей, я – от них.

Я нахмурился – вдруг вспомнилось, как моя Татьяна рассказывала почти то же самое о своем погибшем брате. Но я не был уверен, что все это стоит передавать Семенову. Вроде бы важная информация для такого въедливого искателя, как он, давно живущего на границе реальности и мрачной сказки. Но как будто бы во мне срабатывал невидимый предохранитель. И я просто сочувственно молчал.

– А мы с женой думали – просто ранимая чувствительная девочка. Бред романтичного впечатлительного ребенка. Однажды она книгу нашла о народной мифологии, там была глава о волкодлаках. Там был рисунок – простой совсем, схематичный, из лицевого списка восемнадцатого века. Алена посмотрела и ахнула – это он, он, Волкодлак ко мне по ночам ходит. Жена книжку у нее отняла, спрятала куда-то. Но Алена нашла и какое-то время с ней ходила. Ей тогда лет четырнадцать было… Кто знал, что все так обернется. А книга у меня до сих пор осталась. Когда все это произошло, я ее нашел… Открыл главу нужную и обомлел – вся книга как новая, а эти страницы такие зачитанные, что буквы почти истерлись. Как фолиант средневековый.

– И о чем там было?

– Да ничего особенного! – тоскливо вздохнул Семенов. – Просто скупые исторические сведения. Вроде как с тринадцатого века о них говорить начали, о волкодлаках этих. В Иловицкой Кормчьей книге есть о волкодлаках, пожирающих солнце и луну. Якобы колдуны могли оборачиваться в таких по своему желанию… Да обычная мифология. Дурацкая книга. А вот поди же, как все вышло…

В тот вечер я решил подробнее расспросить Татьяну о ее брате.

Обычно я подобных разговоров избегал. Танино сознание представлялось мне неопытным, но смелым канатоходцем, балансирующем на границе двух миров. Шаг вправо – и вот она, красивая неглупая женщина, которая любит стихи Мандельштама, грушевую шарлотку и темные августовские вечера. Шаг влево – и вот она, с затуманенным взглядом и горячим шепотом, говорит о таких тонкостях посмертия, которые до рокового часа никому неведомы.

Каждый человек встречается на нашем пути, чтобы чему-то нас научить. Я старался относиться к жизни именно так. Воспринимать встречных не как приятелей, врагов, собутыльников, ничего не значащих проходных персонажей – но как учителей. Это было удобно. Это примиряло с реальностью, иногда подбрасывающей несправедливые страшные сюжеты. Помогало никогда не чувствовать себя обиженным или обманутым.

И вот мне казалось, что я встретился Татьяне для того, чтобы не дать ей провалиться в пропасть безумия. Чтобы хоть как-то остаться на плаву социума, часто отбраковывающего таких, какой была она. Я все время старался ее «заземлить». И мне самому казалось, что у меня получается – за месяцы рядом со мною она немного изменилась.

Татьяна писала маслом – какие-то странные полотна с гуманоидами среди маковых полей, красивыми женщинами с прозрачной черепной коробкой, в недрах которой угадывались сложные микросхемы, красноглазых зайцев с реалистично прорисованными ветвистыми рогами. Рисовала – и тут же отвергала свои творения. Каждая картина была ей интересна ровно до того момента, как она делала последний мазок кистью. До знакомства со мною она раздаривала свои работы каким-то случайным собеседникам, выменивала их на продукты, могла даже просто отнести к мусорным контейнерам: «А что? Они столько места занимали, неужели тебе нравиться жить среди хлама?» Я же организовал для нее сначала небольшую персональную выставку в местной библиотеке, а потом – даже фуршет с журналистами в Доме культуры. Таня моей прыти удивлялась и не то чтобы радовалась, но и не отвергала. Про нее появилось несколько материалов в местных газетах. Потом кто-то купил картину – не за килограмм яблок, как ей было привычно, а за вполне приличные деньги (которые Таня, впрочем, в тот же день совершенно легкомысленно спустила на старинный патефон, найденный в антикварной лавке).