Стая воспоминаний (сборник)

И в это мгновение показался наверху человек, который словно бы выбрался из-под крыши и принялся спускаться по скрытым в зарослях ступенькам, отчего чудилось, что он пританцовывает в воздухе, равномерно дергаясь и находя незримую опору.

— Ахромеев! — вырвалось у Зи, и она почувствовала, как в душе ее испуг мешается с восторгом.

— Сосед, — согласилась Наталья Ивановна неохотно, тоном обреченного человека и вздохнула так сердечно, что и лошадь, смотревшая на нее глазами цвета раздавленных колокольчиков, тоже обронила долгий вздох.

Слетевший с холма Ахромеев оказался человеком обманчивого возраста и обманчивого, интеллектуального вида, лысеньким говоруном, теряющим буквы при произношении иностранных слов.

— Вы тоже насчет лошади? — приветливо обратился он к Зи. — Так мы с Натальей Ивановной уже давно торгуемся насчет компенсации…

— Она насчет другой благодарности, — возразила Наталья Ивановна. — И откуда приехала — не знаю. Из детства, наверное. Из Жучицы в Жучицу.

— Сначала побывала в Париже, а теперь — к вам, в Жучицу, — подхватила Зи ироническую интонацию, чтоб выглядеть смекалистой и жизнерадостной, чтоб нравиться Наталье Ивановне и ее соседу.

— Бедная! — осуждающе взглянула Наталья Ивановна. — Что же ты там ела?

И тут прилив чудного вдохновения заставил Зи почти пропеть поэму обеда, которая всегда оказывалась новой.

— Французская кухня, знаете… Вот консоме из дичи и пирожки королевские, фаршированные сальниконом, корюшка марешаль с отварными зелеными бобами и фрикасе из цыплят, к которому гарнир из шампиньонов, гляссированный лучок шарлот и крутоны из белого хлеба, нарезанного гребешками. Все это, конечно, сдабривается мадерой с кайенским перцем. А венец пира — тембаль из каштанов.

Господи, да серьезно ли все это? И нужны ли подобные белые стихи, воспевающие изысканную кухню, тому человеку, для кого суконное пальтецо было когда-то высшим даром жизни и осталось с той поры в памяти бесценным знаком великодушия людей?

И Зи поспешно рассмеялась, чтоб заразить своим смехом других и оставить от поэмы обеда впечатление полусерьезного хвастовства роскошной жизнью, но глаза Натальи Ивановны, тревожно переглянувшейся с Ахромеевым, несли осуждение во взгляде.

Видимо, торг удобнее было затевать на холме, на высоте, куда и направились сосед Ахромеев и Наталья Ивановна, поведшая лошадь в поводу и обронившая для Зи, что попасть в ахромеевские ворота, как и во все иные, можно лишь с улицы, а Зи с надеждой поискала взглядом скрытый зарослями тоннельчик, ведущий в гору, и по снисходительному кивку Натальи Ивановны, разрешающей ей порезвиться, проникла в оазис, пересекла его и оказалась у повитого кустами и осененного ветками с мохнатыми ягодами крыжовника спуска, состоящего из долбленных в земле ступеней, покрытых дымчатыми от времени досками. Шаги уходили в землю, едва начала она восхождение, шагов не было слышно, а только шмелиный гуд, шорох стрекозьих крылышек, шелест потревоженных кустов, голос выстреливающей из шиповника птицы, страстный стрекот кузнечиков, и дивная вертикаль, объятая мажорными звуками лета, казалась бесконечной.

А на холме уже наметилась позиция: Наталья Ивановна, все еще державшая лошадь в поводу, и Ахромеев, и миловидный паренек, узким благородным ликом напоминающий Ахромеева, его давний портрет в ином, в нежном возрасте, окружили старую лошадь и словно противостояли хмурой загорелой женщине в летнем ситцевом сарафане, сложившей руки на груди и агрессивно сыпавшей восклицаниями.

— Люди за машинами бьются, а мой! Люди годами за машинами, а мой! — с упоением бросала смуглянка, наверняка испытывая пафос обличительницы. — Это же чудак только убьет здоровье и время на клячу! Это же поить и кормить!

— Жена! — вздыхал Ахромеев, оглядываясь в тоске, точно ища поддержки и находя единственный козырь. — Толику вместо велосипеда. Толик, лошадь или велосипед?

И миловидный Толик, краснея от скороспелой радости, обращал взгляд на лошадь, ненавистную для его матери.

— Наталья Ивановна! — с укором остановила глаза на женщине, на своей соседке, главная крикунья холма, как бы выражая этим самым презрение к мужчинам, возмущающим ее своими странностями. — Хоть бы заломили цену на клячу, хоть бы не по карману было мужу!

Смуглянка была неприятна Зи развязностью, истеричностью, простонародной манерой унижать близкого человека на людях, и Зи, обернувшись, поискала взглядом засекреченное кустами начало спуска, ведущего с зеленого холма в оазис, в яблоневую рощу, и уже не впервые в жизни подумала о том, как нелепо выглядит кричащий человек летом, на празднике трав и деревьев, среди прекрасной спокойной природы, в золотой час полудня, в славную пору экватора года.