Стая воспоминаний (сборник)

Тут Никипелов похлопал по карману рубашки, проверяя, на месте ли собрание телефонов, и вспомнил о тараторящей, сумасшедшей Лиде с нежностью. Годы идут, разочарования прибавляются, а женщины хранят старые фотографии, письма, книжки даже записные. Вот и нашелся старый томик, искать на стройке не надо, по друзьям ходить, собирать телефоны тоже не надо, и жизнь пойдет по изведанному кругу: работа на окраинах Москвы, перемещения с севера на юг и в других направлениях, прицел цейсовским нивелиром, заботы об авторитете, встречи в молодежном клубе, где не дают повеселиться, выпить, знакомства с женщинами, кабинетное затворничество.

Правда, теперь, когда книжка с телефонами нашлась и приятным грузом оттягивала карман рубашки, он вдруг понял, что книжка, ради которой немало порыскал, поволновался он за день, ничего не изменит хотя бы на сегодняшний вечер: войдешь энергичным шагом в коммунальную квартиру в Скатертном переулке, поздороваешься деловито с какой-то ходячей тенью, дав понять этой тени, насколько интересна и насыщена твоя жизнь, запрешься и, попивая чай ли, кофе, станешь черпать из определенных книг техническую информацию, только полезные знания.

И тогда он сказал себе: хвала одиночеству! Хвала тому уединению, которое не проходит даром, а в чтении книг, в учебе, в познании того, что завтра возвысит тебя в глазах рабочей братвы.

Но и успокоенный на этот счет, он продолжал испытывать странное чувство, будто с потерей красивой книжки что-то и в самом деле пропало, будто не возмещена потеря, напрасны волнения дня и едва ли не все его связи вдруг рухнули в бездну.

Ты помнишь Галю Ломжину?

© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.

1

Мы теперь не спешим, как в прежние годы, мы надеваем штаны поплоше и куртки, связываем восково-желтые удочки тесьмой, гремим жестяным, сверкающим ведром, глядим в окно и курим. А там, за окном, сеется мелкий дождь, и мы все же решаем идти, но не очень спешим, и совсем не потому медлим, что пережидаем дождь, а потому, что нам нравится жить в этом доме, где мы жили с Борисом когда-то и где теперь проводим свой отпуск с женами, которые приехали сюда впервые и не понимают нашей привязанности к старому дому на берегу, к Днепру, к ветлам за окном, росшим с нами в пору нашей юности.

— Господи, какая там рыба в дождь? — спрашивает моя жена, и Борис мило улыбается моей жене.

— Не спорь, бывают и среди рыб чокнутые рыбы, — говорит Борисова жена, и я мило улыбаюсь Борисовой жене.

Жены не понимают своих мужей, так было всегда, и мы с приятелем выходим, шурша прозрачными хлорвиниловыми плащами. Связка удочек, которую держу в руке, указывает в небо, и я гляжу в небо из-под полей соломенной шляпы, пахнущей чердаком, и вижу серый дождь, и знаю, что этот дождь может не кончиться во весь день и что непродолжительны лишь солнечные, цыганские дожди, когда стремительно сыплется что-то и светится, как будто падают бесчисленные спички.

Борис идет впереди, спина его точно в стеклянном футляре, потому что хлорвиниловый плащ не прилегает к спине и словно движется отдельно.

Когда мы выходим на влажно зеленеющий луг и надо повернуть направо и пойти меж лозовых плетней к реке, Борис поворачивает налево, этою дорогою тоже выйдем к реке, хотя выйдем выше по течению и дадим крюка, и я сначала думаю, что приятель хочет брести под невесомым, дробным дождем, что его радует, как и меня, дом в виду реки и дождик, сыплющийся на дом, на Днепр и на нас и что приехали мы в отпуск с женами сюда, где все напоминает давнее, но все же для верности спрашиваю:

— Куда мы идем?

— Мы идем на Ведричь, это малый приток Днепра, там растут великие дубы, — отвечает мой приятель не оборачиваясь, как будто говорит кому-то идущему впереди нас, а впереди нас идут разве что два невидимых подростка… да, два невидимых подростка, похожих на меня и на Бориса, если вообразить их шагающими этой знакомой дорогой.

Там растут великие дубы, в грубых ладонях листвы нежатся молоденькие желуди, там протекает тихо — словно и нет ее на свете — речка Ведричь, — все это я знаю давно. И как только Борис напоминает про Ведричь, я почти наяву вижу тех, двоих, лохматых, которых и сейчас можно представить на дороге с удочками и жестяным ведром, потому что это я и Борис, оставшиеся в своей юности и живущие себе там, и вслед за этим я вижу наших сверстников и как однажды мы шли с девчонками — кучка мальчишек и кучка девчонок — под великие дубы над тихой, слабо струящейся речкой, и Галя Ломжина шла, в которую мы с Борисом были влюблены так, что уж никого не могли полюбить более сильно и верно. И, застигнутый ярким воспоминанием, — ведь вот дорога та же, и речка будет та же, и луг, лишь мы другие, — догоняю Бориса и говорю, не то радуясь, не то винясь:

— Послушай, а ты помнишь Галю Ломжину?

Он оборачивается с неискренней, жалкой улыбкой, точно стесняется улыбнуться, смотрит куда-то на мою щеку: