Стален

Наша редакция получала от него письма почти каждый день. Неделю назад он прислал небольшой трактат, разоблачавший советскую статистику: «После прихода к власти большевиков и установления планового хозяйства новые власти потребовали от руководителей предприятий и ведомств наращивания объемов производства. Но невозможно было выдавать всё более высокие показатели в реальном исчислении, поэтому хитрые люди, заведовавшие статистикой, вынуждены были искать способы пустить начальству пыль в глаза, выдавая завышенные цифры. Сделать это можно было только одним способом – увеличив ряд натуральных чисел за счет введения в него фиктивных членов, представляющих собой подделку настоящих… Я считаю своим долгом поведать читателю о том, как на самом деле выглядит математика. Начнем с первого и главного ее раздела – с арифметики, основу которой составляет ряд натуральных чисел и операции с ними. Напомню официальную – большевистскую! – версию этого ряда: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0. Эти цифры – подделка. В глаза сразу бросается очевидное сходство между 1 и 7. Это, по сути, одна и та же цифра. А если вспомнить, как похожи друг на друга 7 с перекладинкой и 4, то напрашивается вывод: перед нами одна и та же цифра. Итак, 1 – это 7 и одновременно 4…»

Завидев издали Мишу Геббельса, я поспешил скрыться в переулке.

В тени у проходной двенадцатого завода прыгал одноногий голубь.

Недавно газете позволили публиковать некоторые сведения об этом предприятии, но мы так и не решили, как сообщить читателям, что завод выпустил пробную партию отечественных вибраторов с моторчиками, которые использовались в системах наведения баллистических ракет…

У входа в полуподвал, где находился видеосалон, я остановился, чтобы поглазеть на афишу: «Космический охотник», «Пальцы Брюса», «Тысяча глаз ниндзя», «Красная жара», «Чужой», «Над законом». По слухам, ночью заведение превращалось в стрип-клуб. Попасть сюда мечтали все мальчишки, а все девчонки мечтали работать у шеста.

Переулок вывел меня к гаражам, стоявшим на краю оврага.

Отлогий склон спускался к забору, за которым пролегала железнодорожная линия. Выжженная трава, пыльные кусты, окурки, битое стекло, пустые консервные банки, рваная обувь, кострища…

В поисках тени я забрел в кусты и оказался на полянке, посреди которой на старом одеяле загорали две девушки.

Одна была с головой укрыта полотенцем, другая – толстушка с беспросветными ляжками – лежала навзничь, прикрыв глаза рукой.

Рядом с ними валялась винная бутылка, какие-то огрызки и объедки, желтые лосины, босоножки, джинсовая куртка…

– Леха, – тягучим басовитым голосом сказала толстушка с беспросветными ляжками, не отнимая руки от лица, – Ритка тут подыхает от жары, а ты, сука, где, а?..

– Лехи нет, – сказал я, опускаясь на корточки, как принято при разговоре с детьми и собаками. – Нет Лехи.

– А ты кто? – Толстушка приподнялась на локтях. – Где Леха?

– Стален я. А Лехи нету.

– Он же за вином пошел…

– Нету Лехи. А выпить есть. Как тебя звать?

Я не мог оторвать взгляда от ее полного тугого тела, детского выпуклого живота, рыжих волос, выбивавшихся из трусов. От ее запаха мутилось в голове.

– Закусить нечем. – Толстушка села, скрестив ноги, и запах, исходивший от нее, стал просто невыносимым. – Дара я. Это имя такое – Дара. Дарить, значит. А что значит Стален? Сталин, что ли?

– Ничего не значит…

Я сел рядом с ней в траву, открыл водку, развернул полурасплавленную шоколадку, мы выпили, стали закусывать шоколадом, слизывая его с фольги, потом я обнял ее за плечи. Во время секса она зачем-то держала за руку неподвижную Ритку.

Потом мы снова выпили, и мне стало плохо.

Кое-как добравшись до кустов, я опустился на колени и стал блевать, потом отполз в сторону, рухнул среди засохших фекалий и замер.

Разбудил меня тяжкий протяжный грохот товарного поезда, который тащился по дну оврага. Я выполз из кустов, схватил бутылку, сделал несколько глотков, перевел дух и закурил. После теплой водки стало лучше.

Я курил, сидя на склоне оврага в одних трусах, весь облепленный каким-то мусором, и считал коричневые крыши вагонов. Иногда среди товарных попадались два-три хоппера, а однажды медленно проплыла платформа, посреди которой стояла белая лошадь. Я был не настолько пьян, чтобы ошибиться: это была белая лошадь с длинным хвостом, клянусь Марксом. Она спокойно стояла на платформе, чуть расставив ноги, и задумчиво смотрела на склон оврага, но я не уверен, что она меня заметила. На какое-то мгновение я встревожился, поймав себя на том, что уже полчаса смотрю на белую лошадь, которая давно должна была скрыться вдали, но, снова глотнув водки и протерев глаза, понял, что все в порядке: внизу тянулись коричневые крыши – одна, другая, третья, четвертая, хоппер, пятая…

Наконец мне надоело считать вагоны, и я на подкашивающихся ногах побрел к полянке среди кустов.