Стален

Ритка все так же неподвижно лежала на животе, укрытая с головой полотенцем. Голая Дара спала на боку. Я перевернул ее на спину и отпрянул, заметив муху, которая выползла из ее приоткрытого рта. Склонился, прислушался, проверил пульс – Дара не дышала, пульс не прощупывался.

Наскоро одевшись, я приподнял полотенце, которым была укрыта Ритка: ее разможженная голова была густо облеплена мухами. Похоже, ее убили. Мы трахались бок о бок с мертвой девушкой, которую Дара зачем-то держала за руку. А потом, пока я блевал в кустах, спал, пил водку и считал вагоны, умерла и Дара. Жара, алкоголь, секс, ожирение, сердце…

Внизу грохотал товарняк, наверху где-то в гаражах однообразно выла электродрель.

Мглистое белесое солнце клонилось к закату, опускаясь в огненно-дымное облако, которое колыхалось на горизонте: на Кумском полигоне по-прежнему рвались снаряды.

Допив остатки водки, я поднялся к гаражам, разбил бутылку о кирпич, валявшийся в канаве, потряс головой, пытаясь избавиться от образа белой лошади на платформе бесконечного поезда, снова закурил и не торопясь зашагал по улице в сгущающихся душных сумерках, в которые обреченно погружался Некрополис.

В горле першило, на зубах скрипело.

Той ночью отец проснулся, со стоном сел, набрал полные легкие воздуха, с шумом выдохнул – изо рта его вырвался язык синего пламени – и умер.

В ночь после похорон, как и в предыдущие три ночи, я не спал – ждал, когда за мной придет милиция, но так и не дождался и стал собираться в дорогу.

Толстые тетради и старенькая пишущая машинка – это были все мои сокровища.

Тетради и машинку я заблаговременно, еще месяц назад, забрал у Жанны.

День за днем я незаметно выносил из ее квартиры свои вещи, в конце концов оставив в ванной лишь неиспользованные презервативы да зубную щетку.

Австралия аккуратно сложила мое белье, собрала еды в дорогу, перекрестила и поцеловала в лоб.

Я отдал ей свои ключи от дома и талоны – на водку, шампунь, масло и так далее.

Вдова не смогла скрыть радости.

– Если что пойдет не так, возвращайся, – неуверенным голосом сказала она. – Все-таки это твой дом…

Конечно же, я понимал, что в Москве все могло пойти не так, но о возвращении в Кумский Острог не могло быть и речи.

Австралии я не стал этого говорить – обнял, чмокнул в висок и ушел.

Милиционеры на вокзале не обратили на меня внимания.

В Кумском Остроге поезд стоял четыре минуты.

Я боялся, что на вокзал прилетит Жанна, закатит сцену, но обошлось.

Наконец поезд тронулся, и я вышел покурить.

Проводница толкала мужчин, набившихся в тамбур, и веником выметала окурки в открытую дверь.

Толстяк в велюровой шляпе, из-под которой катился пот, рассказывал о двух девчонках, которых несколько дней назад кто-то изнасиловал и убил – одной разможжил голову, а другую, видать, отравил.

– Вон там! – Толстяк тыкал пальцем в сторону гаражей, нависших над оврагом, по дну которого шел наш поезд. – У одной башка разбита, другая голая… совсем народ озверел…

– Озверел… – Огромная проводница поставила веник в угол, закурила. – Кто б меня выебал и убил – только об этом и мечтаю. Сил больше никаких нету…

Никто в тамбуре не засмеялся.

Поезд набирал ход, колеса стучали все чаще, все остервенелее.

Я курил сигарету за сигаретой, чувствуя себя шекспировским Ариэлем, отпущенным на волю.

«Then to the elements be free!»

Итак, в стихию вольную!..

В горле першило, на зубах скрипело…

Глава 11, в которой говорится о пневме и сперме, маленьком уютном кладбище и готтентотской заднице

Как черны и промозглы ноябрьские московские вечера, как грустны и холодны, когда бредешь под дождем дворами, не различая луж, ориентируясь на горящие вдали фонари да на фигуру чернокожей красавицы – «ночью со скидкой». Она бежит впереди на тонких ногах, с трудом удерживаясь на высоких каблучках, а на свету вспыхивает крашеными золотыми волосами, золотыми туфлями и золотой сумочкой, которую прижимает к крутому бедру. Останавливается у подъезда, достает из сумочки бумажку с адресом, звонит в домофон и на ломаном русском спрашивает кого-то… фамилию не разобрать, но ударения она ставит неправильно…

На стене трансформаторной будки черной краской из баллончика размашисто написано: «Никаких философских проблем нет – есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка отразить истину».

В промокших ботинках вхожу в подъезд, где больше не пахнет говном из мусоропровода: парня с девятого этажа вслед за матерью посадили на десять лет за торговлю наркотиками, квартира его опечатана…