Стален

– С удовольствием, – сказал я. – Знаете, меня ведь крестили, но мне никогда не было близко все это христианское бабство, женское ожидание мужа, жениха и все связанные с этим чувства. А учение о Воплощении вообще разрушает христианство. Бог не может и не должен воплощаться ни в человека, ни в медузу, ни в число, потому что Бог – это весь мир, а не подчиненная, ограниченная и бессильная часть его. Ведь Он всемогущ, всезнающ и вездесущ… Христос сам уничтожил христианство, простив блудницу и призвав к прощению врагов: так и возникла относительность морали, релятивизм, вседозволенность, самоубийственный гуманизм, рабское преклонение перед свободой, фашизм наконец. Христианство подписало себе смертный приговор, как только смирилось с существованием других религий. А тут еще экуменизм…

– Интересно, – вежливо сказал Пиль. – Признаться, не ожидал встретить атеиста в лице творческого человека…

– Но я не атеист, скорее агностик…

– И замечательно! – сказал он, протягивая руку. – Значит, до завтра.

На душе стало гадко, словно я сморозил глупость.

Тем вечером Алина тихо постояла перед запертой дверью в Карцер и ушла, а утром я слышал, как дышала за дверью Фрина, но лежал не шелохнувшись, с улыбкой глядя в потолок.

Я чувствовал себя легким, веселым, злым, ничейным.

Иногда полнота счастья неотличима от полноты мерзости.

На следующий день, когда мы гуляли по Сергиевой лавре, я спросил его, как он поступал, когда надо было голосовать за решение, которое ему не нравилось:

– Бывало же такое, что внутренне вы были против, но приходилось голосовать за…

– Бывало, – ответил он. – В таком случае я голосовал левой рукой.

– Ого! – От неожиданности я захохотал. – Просто здорово!

– Врете ведь, Пиль, – сказала Фрина с ленивой усмешкой.

– Скорее – интересничаю, – возразил он с невозмутимым видом. – Разумеется, Стален Станиславович, голосовал я всегда правой рукой, причем без колебаний и раздумий.

Сейчас, четверть века спустя, я думаю, что оба его ответа, лживый и правдивый, говорят о гомо советикус – в том числе о шестидесятниках-семидесятниках – больше, чем многие научные исследования о той эпохе.

– А вон где-то там, – сказала Фрина, показывая рукой на старинное двухэтажное здание, от которого нас отделяла ограда, – похоронен мой дед. Он был профессором Духовной академии… преподавал естественно-научную апологетику, дружил с Флоренским, ходил в обносках, жалованье раздавал нищим и пьяницам… и похоронили его в самом скромном гробу… а в восемнадцатом кладбище уничтожили… папа говорил, что у деда были розовые зубы…

– Это резорцин-формальдегидная паста, которую использовали при пломбировании зубов, – сказал Пиль. – Эта паста окрашивала зубы в розовый цвет.

На обратном пути мы обсуждали статьи Георгия Федотова о специфике русского понимания свободы, а потом зашла речь о западном и русском христианстве.

– Мне кажется, – сказал Пиль, – американцы в большей степени остались верны духу христианства, чем русские. Американец считает, что надо измениться самому, чтобы изменить систему, а мы предпочитаем изменить систему, лишь бы не меняться…

– Вы, конечно, утрируете, Казимир Андреевич, – сказал я.

– Скорее – пытаюсь быть доходчивым, – мягко возразил он. – Излагать ясно, точно, сжато – разве это не первая заповедь беллетриста?

Еще из того вечера запомнился разговор о Сталине – такие разговоры тогда возникали часто без повода и почти на каждом шагу.

– Достоинства и недостатки Сталина – это достоинства и недостатки двадцатого века, полученные в наследство от века девятнадцатого, – сказал Пиль. – Об этом довольно точно сказано у Элиота: «Подмена Воплощения Обожествлением, идеей о том, что, реализуя заложенные в нем возможности, человек сам становится Богом, с неизбежностью ведет от преклонения перед героями к преклонению перед диктатурой». Впрочем, это скорее про общество, про дух времени, чем про самого Сталина. А так-то, конечно, он был типичным интеллигентом того времени, пораженным язвой справедливости… из тех семинаристов, о которых старец Варсонофий Оптинский писал: «Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему это дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает». Сталин лучше многих понимал букву, а дух времени чувствовал лучше всех… мне кажется, его дух и дух времени были одной природы…

После нескольких встреч я попытался собрать черты и речи гологолового в целостный образ, но безуспешно. Он не был многоликим Протеем – он был юродивым, нечитабельным персонажем, как шут, бес или животное.

Гологоловый играл, играл, играл и не собирался останавливаться.

Похоже, игра была не первой или второй его натурой, а единственной.