Стален

– Пиль, – сказал он, крепко пожимая мою руку и обнажая в улыбке острые желтые зубы. – Казимир Андреевич Пиль.

– Игруев, – сказал я.

– Стален Станиславович Игруев, – сказала Фрина, – мой друг, писатель.

– Друг… вы должны дорожить такой подругой, – сказал Пиль, по-прежнему улыбаясь. – Анна Федоровна – настоящее чудо человеческой природы, дорогой Стален Станиславович. Monstruo de la naturaleza, если вы понимаете, о чем я…

Фрина отступила в сторону, пропуская старика в гостиную, и прошептала:

– Быстро переодевайся и за стол!

Пиль широким шагом прошел в гостиную, и суставы его не скрипели. Тогда откуда же взялся этот жутковатый звук, поднимавшийся по черной лестнице? Чертовщина какая-то! Или мы все стали жертвами слуховой галлюцинации? Тряхнув головой, я бросился в Карцер.

За три с лишним месяца Фрина полностью меня переодела.

В Кумском Остроге за моим гардеробом следила Жанна. У нее были надежные связи в торговле военной, государственной и кооперативной, поэтому я был одет, как считалось, хорошо: югославская обувь, румынские перчатки, американские джинсы с watch pocket… рубашки, куртки, трусы, носки – все было лучшего качества, все было made in Ne Nasha.

Фрина, казалось, не обращала внимания на мои поношенные ботинки и куртку с обтерханными обшлагами, однако в первый же день, когда я вышел из душевой, на кушетке меня ждали новые трусы, носки, рубашка и туфли. Вещи были сделаны просто, добротно и сидели на мне идеально.

На этот раз Фрина приготовила для меня темно-синий костюм со светло-серым жилетом и галстуком в тонкую полоску. Мне показалось, что в этом одеянии я стал похож на оксбриджского студента-старшекурсника из состоятельной семьи.

Пригладив редеющие волосы, я вступил в ярко освещенную гостиную в тот момент, когда Лифа разливал по рюмкам водку. Фрина глазами указала мне место рядом с Алиной.

– За ваши, Стален Станиславович, успехи на литературном поприще, – проговорил Пиль, поднимая рюмку и церемонно наклоняя голову. – Качество книги – это вопрос поцелованности, но поверьте, поцелуй Анны Федоровны стоит не меньше…

Я попытался улыбнуться, а Фрина осталась невозмутимой.

Выпив, Пиль отправил в рот ложку черной икры, затем кусочек сливочного масла и дольку свежего огурца.

Пил и ел он с удовольствием, пофыркивая в нос, а если собирался заговорить, прикладывал к уголку рта салфетку артистическим жестом.

– Мы тут с Казимиром Андреевичем слегка подискутировали о духе нынешнего времени, – сказал Лифа, обращаясь ко мне. – Я считаю, что наступает время без идеологий, как говорится, чтоб земля отдохнула. Если проводить аналогии, то это время можно сравнить с эпохой беспредметной живописи, которая помогла очистить живописный язык… а Казимир Андреевич не согласен…

– И Казимир Андреевич прав, – сказала вдруг Алина.

Все с удивлением уставились на нее, а Алина продолжала:

– Полная безыдейность – а она действительно надвигается – почти равнозначна отказу от человеческой природы. Во всяком случае, отказу от европейской идеи человека. То есть от веры в то, что жизнь должна быть устроена разумно и справедливо. Оден своеобразно выразил это в вопросе про Гитлера и Сталина: «Why was I sure they were wrong?» Сохранение и развитие европейского проекта неотделимо от «дурного всевластия идеологий», как называет это наш дорогой Лифа. Боюсь, что безыдейность как раз вполне благополучно уживается с идеологией, потому что принимает идеологическое представление об идее. Вскоре после войны Ян Паточка написал замечательный текст «Идеология и жизнь в идее», в котором провел различие между жизнью в идее и идеологией. Жизнь в идее – это нахождение внутри идеи, то, что человек может сказать самому себе, а идеология – это, по его мнению, овеществление идеи, увиденной как будто извне, то есть то, что можно сказать другому. Позднее Паточка выдвинул концепцию «негативного платонизма», предполагающую продолжение европейского метафизического проекта с учетом опыта всевластия идеологий. Он считал, что в его основе – сократовская «забота о душе». В негативном платонизме идеи воспринимаются как бесконечные задачи с постоянно обновляющимся смыслом, увиденные только изнутри, никогда как объект или формула. Мне кажется, что пустыня ширится вокруг партии, Церкви, литературы вообще пропорционально их нежеланию жить в идее, их стремлению все свести к идеологии. Сегодняшний мир – такой, как есть – дело их рук, и они ответственны за его состояние. И эта ответственность должна выражаться не в объективированном, формульном слове, обращенном к другим, а в попытке обнаружить для себя потерянный миром смысл. Для себя. И мир сможет это воспринять каким-то непрямым образом, как уже воплощенную реальность…

– Да, – сказал Пиль, прикладывая к губам салфетку, – пока партия горела внутренним огнем, пока большевики сами в этом огне сгорали, мы были непобедимой силой… мы были настоящими пастырями бытия…

– А потом стали господами всего сущего и принялись сжигать других, – сказала Алина бесстрастным тоном.