Стален

– Если ты ляжешь поближе, – сказал я, – на бок, вот так, то мы согреемся и еще сможем поспать. Мы же никуда не торопимся?

Она прижалась ко мне, протяжно вздохнула и замерла.

От ее дыхания мое левое ухо быстро согрелось.

Глава 21, в которой говорится о трехцветном позоре, распутной Моне Лизе и ненадежном рассказчике

Мы проспали до позднего вечера и в Москву вернулись за полночь.

Грязные, вонючие, полупьяные, мы думали только о том, чтобы добраться до горячей воды и теплой постели, но не успели лечь, как раздался телефонный звонок из редакции толстого журнала, где были опубликованы мои рассказы…

– Номер вышел, тираж в редакции, – сказала Фрина. – Надо ехать.

Быстро приняв душ и выпив кофе, мы спустились в метро и поехали к Савеловскому вокзалу, откуда пешком добрались до редакции – ее вестибюль был украшен лепными медальонами с портретами классиков советской литературы.

В бухгалтерии на втором этаже я получил гонорар – три с половиной тысячи рублей, на которые тогда можно было купить, скажем, новые штаны, внизу взял двадцать экземпляров журнала, мы пешком добрались до Белорусского вокзала и поймали такси, которое минут за десять домчало нас до дома.

– А где Алина? – спросил я, когда мы поднялись наверх.

– Это наш праздник, – сказала Фрина. – И сколько он продлится, решать только нам…

Вечером Фрина надела облегающее платье, лаковые туфли, а меня облачила в смокинг и галстук-бабочку – и мы закатили пир на всю ночь.

Много пили, много ели, по требованию Фрины я «с выражением» читал лучшие отрывки из опубликованных рассказов, потом она в костюме Марики Рёкк – пышная юбка с разрезом спереди, кружевные панталоны и чулки на длинных резинках – танцевала на столе, давя каблуками фарфор и хрусталь, потом спустились потайной лестницей вниз и занялись любовью на огромной кровати под балдахином, и делали это с таким неистовством, что балдахин обрушился, разбив мне спину до крови, и Фрина слизывала эту кровь языком, урча и причмокивая, а когда утром я открыл глаза, то увидел спящую женщину с окровавленными губами, чистую и совершенную, которая тихонечко посапывала рядом, прижавшись щекой к моему плечу, и вдруг подумал, что, может быть, и не возраст вынудил ее броситься ко мне, что, быть может, и я – не удачливый проходимец, получивший незаслуженную награду, что, быть может, это и есть любовь, и похолодел от счастья…

С трудом повернувшись на другой бок, я опустил руку на книгу, лежавшую на столике у изголовья, – это был «Saint-Just et la force des choses» Альбера Оливье, – и поклялся, что никогда не стану расспрашивать Фрину о мужчинах, с которыми она делила постель в этой тайной комнате.

И только тогда обнаружил на своем мизинце перстень.

Кажется, Фрина подарила его мне, когда скинула наряд Марики Рекк, после чего мы отправились вниз по потайной лестнице. Мне было не до того – меня трясло от возбуждения. И вот сейчас я мог рассмотреть ее подарок. Это был перстень Пиля с костью Сталина. С кусочком берцовой кости Сталина.

Я вытянул перед собой левую руку, и на какое-то мгновение она показалась мне мерзким животным, вгрызающимся в меня, пожирающим мое плечо, чтобы добраться до внутренностей, до сердца, и содрогнулся…

Во второй половине мая мы были приглашены в Троицкое.

Топоров прислал за нами огромный «Мерседес», который ждал у ресторана «Националь».

Шофер – мужчина средних лет с дореволюционной бородкой – бросил нашу сумку с одеждой в багажник, кивнул на флаги, трепыхавшиеся на фасаде гостиницы «Москва», и сказал с усмешкой:

– Над нами трехцветным позором колышется нищенский флаг?

Фрина вежливо улыбнулась, а я попытался вспомнить автора этих строк – Георгий Иванов? Адамович? Ну не Набоков же! Но так и не вспомнил.

Тверская ранним утром была пустынна, редкие «Жигули» и «Москвичи» старались держаться подальше от нашего «Мерседеса», чтобы случайно не зацепить роскошную машину. Поскольку мы ехали без охраны, водители понимали, что «мерин» принадлежит бандитам, которые за малейшую царапину поставят виновника на счетчик или искалечат на месте.

Перед башней «Гидропроекта», стоявшей на развилке Ленинградки и Волоколамки, наш водитель свернул направо, и вскоре мы уже мчались на север по Дмитровскому шоссе.

– Мы там поживем недельку, может, две, – сказала Фрина. – Лев Дмитриевич взялся за мемуары, попросил о помощи. Там просторно и довольно многолюдно. Василиса и Лиля давно живут там безвылазно, Виктор Львович бывает наездами… дети, внуки… познакомишься и с семейным Распутиным – как же без него… Свои называют его Братом Глаголом… носит странные одеяния, напоминающие сутану… необыкновенные люди должны носить необыкновенную одежду, говорит он…

– Глагол?

– Великий демагог и путаник, считающий себя то ли экстрасенсом, то ли проповедником… обладает каким-то невероятным влиянием и на хозяйку, да и на многих других… Он приходится дальним родственником Льву Дмитриевичу… приехал то ли из Касимова, то ли из Спас-Клепиков, сразу стал своим в семье…

– А почему Глагол-то?