Стален

– Он считает, что советская власть в ее спокойные времена сделала жизнь многомерной, многослойной, приучив обращать внимание на оттенки и скрытые смыслы, на намеки и детали, то есть на богатство существительных и прилагательных. А сейчас картина изменилась, и жизнь сводится к одним глаголам, к битве глаголов, которые сталкиваются, крушат, смешиваются, срастаются, возносятся и падают… а зовут его Алексеем Петровичем Глаголевым, свои – Алешей, Алешенькой…

– Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь называл Распутина Гришенькой…

– А он и не Распутин, – сказал шофер, не поворачивая головы. – Шарлатан. Начитанный шарлатан. Приехали, господа.

По узкой дороге, сплошь обсаженной деревьями, мы подъехали к высоким решетчатым воротам, которые медленно разошлись перед нами и так же медленно и без скрипа закрылись, когда «Мерседес» миновал будку охраны.

– Все еще спят, наверное, – сказала Фрина.

– Кроме тех, кто не спит, – сказал шофер. – Вам отвели Красный домик, дамы и господа.

С главной дороги, которая вела к дому с колоннами, мы свернули в аллею и через минуту остановились у двухэтажного коттеджа из красного кирпича, с крышей из плоской черепицы, блестевшей на солнце.

Коттедж оказался довольно просторным, теплым, с камином, рабочим кабинетом, кухонькой и застекленной террасой, с которой открывался вид на дом с колоннами, стоявший на другом берегу пруда.

Кофе мы пили на террасе, устроившись в уютных креслах у окна и приоткрыв дверь, чтобы можно было курить.

– Настоящее поместье, – сказал я. – Даже предположить не мог, что такое у нас возможно. Какую же должность он занимал, чтобы позволить себе такое? Если бы он был секретарем ЦК или членом Политбюро, я его знал бы. КГБ?

– Не знаю, – просто ответила Фрина. – Знаю только, что он занимался деликатными делами и был, а может, и остался очень влиятельным человеком. Воевал в Китае, Испании, часто бывал за границей, даже в тех странах, с которыми у Союза не было официальных отношений… богатая биография…

– И сейчас он решил все рассказать в мемуарах? Всю правду?

– Вряд ли…

– Но сейчас многие это делают. Видимо, боятся, что правда рано или поздно все равно всплывет, так уж лучше самому рассказать…

– Не думаю. Мемуарист вообще unreliable narrator – ненадежный рассказчик вроде Тристрама Шенди или набоковского Германа Карловича… а что касается Льва Дмитриевича Топорова, то уж он-то найдет способ, чтобы устранить правду, если она его не устраивает… и никакие документы не помогут – фальшивок в архивах не меньше, чем подлинников… Может, пойдем? – Она кивнула на дом с колоннами. – Пока свидетели не набежали…

Мы вышли из аллеи на главную дорогу и не торопясь направились к дому, выкрашенному в белое и желтое.

Справа за прудом тянулись зеленые газоны, упиравшиеся в лесок.

– А где стоял дом Драгунова? – спросил я. – Там?

– Правее и дальше. Там сейчас конюшни. Другие конюшни. От прежнего дома и следа не осталось. Даже старого колодца не осталось.

Я пожалел о том, что вспомнил о Драгунове, но Фрина встряхнулась, подхватила меня под руку и буквально потащила к дому с колоннами.

– Прибавь-ка шагу! Хочу в одиночестве насладиться выражением твоего лица!

Так никого и не встретив, мы быстро поднялись по гранитным широким ступеням, прошли через полутемный вестибюль, Фрина распахнула передо мной высокую дверь, я переступил порог – сзади щелкнул выключатель – и замер.

Огромный зал имел овальную форму, но я сразу понял, где оказался: на станции метро «Комсомольская кольцевая». Пурпур и золото сталинского ампира, восьмигранные колонны из узбекского мрамора, пол, выложенный малиново-красным гранитом, высокие солнечно-желтые потолки, легкие аркады и роскошные люстры, лепнина, мозаики с православными воинами и святыми, советскими маршалами и красноармейцами. И все та же победительная гармония света и цвета, объемов, масс и образов, гармония, которая не нарушалась ни одним звуком и потому казалась мертвой…

– Но зачем? – спросил я. – Зачем, черт возьми?

– Хозяин – барин, – сказала Фрина. – Никогда еще, кажется, не видела тебя таким взволнованным…

– Здравствуйте, друзья, – раздался за нашими спинами голос. – Стален Станиславович? – Огромный мужчина с оспинами на лице, одетый в домашнюю куртку из пестрого шелка, протянул мне руку. – Рад видеть.

– Игруев, – пробормотал я.

– Вы завтракали? Прошу!

Завтрак подали на террасу.

После кофе хозяин предложил мне сигарету из серебряного портсигара.

Табак оказался очень крепким.

– Кубинский, – сказал хозяин. – Можно курить как сигару – не затягиваясь.

– Мы со Сталеном Станиславовичем только что говорили о ненадежном рассказчике, имея в виду прежде всего авторов мемуаров, – сказала Фрина.

– А чем мемуарист отличается от романиста? – Топоров выдвинул хрустальную пепельницу на середину стола. – Разве что качеством страха. Мемуарист испытывает страх перед людьми, которых может обидеть, романист – только страх Божий. Впрочем, искусство и искусственность – одного корня, остальное – вопрос меры и веры, таланта и вкуса. Ну и наконец, мемуарист просто имеет право вспоминать как ему вспоминается…