Стален

– А вот другое интервью с этим же самцом. Он рассказывает о своем несчастном отце, который в конце сороковых стал жертвой сталинских репрессий. Отцу повезло – не расстреляли, как его шефа Абакумова, а дали пятнадцать лет лагерей. Незадолго до войны он вел дело метростроевцев, которых обвиняли во всех смертных грехах, начиная со шпионажа в пользу Японии. Допросы он вел с пристрастием. В качестве последнего аргумента обычно использовал молоток. Обычный слесарный молоток, которым он дробил костяшки пальцев, плющил гениталии и вообще не стеснялся. Я знаю точно, что одного из подследственных он забил молотком насмерть. Но никто не поставил это ему в вину ни тогда, ни потом. Главным был не он, главных расстреляли на Левашовской пустоши под Питером, а он отбыл срок в лагерях, вернулся и вскоре опять нашел дело по душе. В девяносто пятом его посмертно вчистую реабилитировали по последнему делу, а про молоток и не вспомнили. Возможно, не осталось ни свидетелей, ни доказательств. Simple truth suppressed, как это назвал Шекспир. Правды просто не стало. Его сын, вот этот альфа-самец и светоч свободы, тоже замешан в убийстве, а может, и в двух. Я это точно знаю, но доказать не смогу. Сейчас он владеет акциями в двенадцати офшорных компаниях, счетами в английских, немецких и швейцарских банках, виллой на озере Комо, недвижимостью на Кипре, Сардинии и во Франции… кажется, Генри Форд сказал, что может дать отчет обо всех своих миллионах, кроме первого. Этот самец из тех новых русских, которые не смогут дать отчет ни о первом, ни о последнем своем миллионе. Что же касается его новообретенных оппозиционных убеждений… это тот случай, про который Фрейд сказал: «Verlust der Scham führt zur Verblödung» – потеря стыда ведет к одурению. Человек снимает штаны и ходит по улицам голышом, но сходит с ума не тогда, когда снимает штаны, а когда начинает ходить по улицам голышом…

– А почему ты называешь человека с молотком сыном чеховского человека с молоточком? Не слишком ли сильно?

– Прадед этого альфа-самца был нищим сельским священником, дед – деревенским учителем, поклонником Некрасова и Чернышевского, типичным чеховским персонажем…

– Ну не станешь же ты утверждать, что Чехов повинен в октябре семнадцатого и в Большом Терроре?

– Нет, конечно. Но человек с молотком – родной сын человека с молоточком.

Я закрыл файл, уничтожил его и написал Люсьене, что мой старенький компьютер, увы, каза болду, не оставив никаких следов ее файла.

Переписка наша, однако, не прервалась: Люсьена – интересная собеседница и волевая женщина, не отступавшая от своего решения «оседлать перспективное имя».

Благодаря Люсьене, растормошившей меня, я вернулся к рукописи, которая остановилась на смерти Фрины.

Отпевали Фрину в маленькой церкви, стоявшей на окраине поселка с тех времен, когда здесь не было ни казарм, ни фабрики, выпускавшей колючую проволоку, а жители двух деревенек занимались изготовлением красного кирпича кустарным способом.

Фрина лежала в маленьком гробу, укрытая до подбородка ковром из белых роз. Священник читал молитвы, женщины время от времени крестились, я не сводил взгляда со лба Фрины, который ярко блестел, словно смазанный жиром, Топоров стоял рядом со мной, опираясь на трость, и губы его едва заметно шевелились. Похоже, он беззвучно повторял за священником слова молитвы.

Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси: жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста…

Алина не спускала с меня глаз дома, на кладбище и в кафе, которое Топоров снял для поминок.

Подавая на стол, хозяин и его дочь всякий раз почтительно кланялись Топорову, сразу признав его за главного.

Кара пила и курила с мрачным видом, Ева то и дело подносила к носу скатанный в комочек платок, Нинель шепотом уговаривала Топорова «не пить насухую», а я думал о том, что, может быть, уже завтра утром мне придется покинуть уютный кривой домик, забыть о черной икре, добротной одежде, беззаботной жизни, и хотел поговорить об этом с Топоровым, но так и не решился…

– Наш дом всегда для вас открыт, – сказал Топоров на прощание, переводя взгляд с меня на Алину, и было непонятно, для кого открыт его дом – для меня, для нее или для нас обоих.

Домой нас отвез все тот же шофер с дореволюционной бородкой.

В машине Алина положила руку на мое колено, я откинулся на спину и закрыл глаза.

Дома мы молча легли спать.

Все эти дни я пытался подобрать слова, чтобы описать то, что произошло в ночь смерти Фрины.

Фраза «я убил ее» казалась мне неточной. Гораздо ближе к истине было выражение «я ускорил ее смерть», хотя и она требовала обстоятельства образа действия, например, «нечаянно», «невольно».

«Я нечаянно ускорил ее смерть».